Белый ворон Одина
Шрифт:
Помню, когда я впервые увидел руны, вырезанные для нас Клеппом, те были совсем свеженькими и еще некрашеными. Я пробежался по ним пальцами, ощущая каменную пыль, забившуюся в нанесенные извилины. Тогда я мало что понимал в рунах. Позже, конечно, поднатаскался… но не могу сказать, что в совершенстве овладел искусством чтения рун. Волшебная магия Одина так и не открылась мне, хотя я делал неоднократные попытки ее постигнуть.
А ведь мы способны читать пальцами не хуже, чем глазами. Не спорю, это трудное дело, не всякому оно под силу. Недаром же слово «руна» переводится как «шепот» или «секрет». Да что там говорить, коли самому Одину пришлось девять долгих дней и ночей провисеть на Мировом Древе. Как известно, Всеотец пригвоздил себя копьем к Иггдрасилю — и все для того, чтобы обрести
Рассматривая камень Клеппа, я нахожу в хитросплетении узоров и линию собственной жизни. Она стала частью истории нашего Обетного Братства, и даже сейчас, годы спустя, когда время и непогода изрядно сгладили извилины на камне (зато испещрили мое собственное лицо морщинами), я нисколько в том не сомневаюсь. Вот эта линия, к примеру, напоминает мне бешеный галоп коня по имени Хравн — того самого, что мы купили у Толстяка Барди.
О, что это был за конь! Черный, как ночь, ни единого белого волоска, он вполне оправдывал свое прозвище. Имя «Ворон» [1] приклеилось к нему подобно самому лучшему чепраку. Этот жеребец не предназначался для верховой езды, в его задачу входило лишь одно — драться и плодить потомство. Мы и приобрели-то его в надежде, что он породит династию боевых скакунов, тем самым превратив нас из простых всадников в заводчиков великолепных коней. В своих мечтах мы уже видели эти стада, пасущиеся на тучных эстергетландских лугах, которые ярл Бранд выделил нам в землях свеев и гетов — тех самых, что позднее усилиями Эйрика Победоносного преобразовались в Великую Швецию.
1
Хравн — Ворон ( др.-исл.).
Хравн. Само имя этого зверя должно бы было послужить мне предостережением. Однако я слишком жаждал жить в мире и покое на этой первозданной земле. Мне даже думать не хотелось о том, чтобы снова вернуться на восток, к проклятой могиле Аттилы с его серебром. Так что я предпочел думать, будто конь по имени Ворон послан нам богами. Я счел его имя добрым предзнаменованием.
Так же, собственно, как и название дарованных нам владений. Если помните, усадьба наша именовалась Гестеринг, что переводится как Луговина Жеребцов. Чего ж лучше… Подходящее имя для прекрасной земли, раскинувшейся вдоль одного из самых живописных фьордов. Хорошая земля с отличным сенокосом и еще лучшим выгоном.
Хотя, если задуматься, то лежала она на берегу Аустрвегр-фьорда, то есть фьорда Восточного пути. И восточным этот путь назывался не по месту своего расположения, а потому, что вел на восток, в балтийские края.
И как бы ни тщились мои побратимы, но они не могли игнорировать зов Дороги китов, который постоянно доносился до них со стороны фьорда. Ежедневно я видел, как то один из них, то другой подолгу простаивал на галечном пляже. Набегавшие волны плескались у их ног, свежий ветер трепал волосы, а взгляд моих товарищей был устремлен на восток. Туда, где скрывались вдали чужие паруса. Туда, куда они сами мечтали отправиться. Ибо все побратимы знали об огромной куче серебра, похороненной в Травяном море. А ни один северянин, хоть раз ходивший в поход, не сможет долго противиться такому соблазну. Никто, даже я.
Я продолжал мрачно сидеть в своем кресле, уставясь на огонь. Со стороны могло показаться, будто я наблюдаю за домочадцами, но на самом деле я не замечал женской суеты возле очага. Голова моя была занята совсем другим. Я размышлял о камне Братства, которому полагалось бы стоять на одном месте, с годами все больше врастая в эстергетландскую землю. Думал я также о своих товарищах и о том, как горько я обманывался на их счет. Мне казалось, что они успокоились и смирились с мыслью об оседлом житье-бытье. Но теперь стало ясно: побратимы просто ждали, когда будет построен новый «Сохатый».
Окончательно я понял это в тот день, когда мы с Квасиром отправились в горную долину, где паслись по лету наши лошади. Мы ехали по тропе, и я обратил внимание, что Квасир постоянно бросает взгляды в сторону моря. А поскольку глаз У него всего один, бедняге приходилось
— Ну да, — пробурчал Квасир, — я люблю море. И что тут такого?
— Ты теперь женатый человек, — напомнил я. — Тебе надо научиться любить землю.
— А я думаю, — строптиво возразил он, — что моей жене придется полюбить море.
Несколько мгновений он хмурился, а затем рассмеялся вместе со мной. Увы, Торгунна была не из тех женщин, кого можно заставить чему-то учиться — если только она сама того не захочет.
Дальше мы ехали в молчании. Путь наш лежал в долину, с обеих сторон обрамленную высокими холмами. Основания холмов густо поросли деревьями, но выше лес отступал, и голые серые вершины ослепительно блестели на солнце снежными шапками. Эта зеленая долина — лучшая драгоценность в наших владениях — никогда не пересыхала в летнее время и использовалась как сезонное пастбище для лошадей. Вот и сейчас я с удовольствием посматривал в дальний конец долины — туда, где сплошной стеной стояли вековые сосны и ели.
Где-то здесь неподалеку пряталась маленькая хижина, в которой летом жили Калк с сыном — рабы, присматривавшие за нашим табуном. Лачуга так удачно схоронилась за изгибом тропинки, что мы бы, пожалуй, проехали мимо, если б не тянувшийся из трубы дымок. Заслышав стук копыт, Калк вышел нам навстречу. Одет он был в кьявал,обычную одежду траллов, которая представляет собой некую разновидность плаща — с капюшоном, но без рукавов. Фактически это два прямых полотнища, не скрепленные по бокам и застегивающиеся между ног на деревянную пуговицу. Подобно всем рабам, Калк носил эти отрепья круглый год (собственно, никакой другой одежды траллам не полагалось) и лишь в самые холодные зимы натягивал на ноги старые сапоги из грубой бычьей кожи.
Он поприветствовал нас коротким кивком стриженой головы и застыл в ожидании, задумчиво почесывая заросший щетиной подбородок.
— А где мальчишка? — поинтересовался я.
Калк откашлялся и хотел было сплюнуть, но потом, видать, вспомнил, что стоит перед своим ярлом, и передумал. Полагаю, ему трудно было привыкнуть к мысли, что такой вот зеленый юнец является его новым хозяином. Честно говоря, меня это не слишком удивляло, за последние годы я успел уже привыкнуть к подобному отношению. Мне не требовалось заглядывать в зеркало, чтобы узнать, как я выгляжу со стороны.
Узкое лицо с коротко подстриженной бородой, голубые глаза и волосы цвета пожухлого папоротника-орляка. Прическа тоже обычная для наших мест: волосы заплетены в косы и стянуты лентой на затылке. Удивляет, пожалуй, лишь телосложение: слишком уж развита у меня мускулатура для 22-летнего юноши. Эти крепкие плечи вкупе с широкой грудной клеткой красноречиво свидетельствуют о близком знакомстве с трудом гребца на драккаре. Добавьте сюда застарелые шрамы на костяшках пальцев (характерные для тех, кому пришлось изрядно поработать с мечом и щитом) и вы поймете: мальчик давным-давно успел повзрослеть и превратиться в бывалого воина. К тому же воина удачливого и богатого, которому довелось немало поездить по белу свету. Иначе откуда бы взяться этому ожерелью из серкландских монет? Серебряные монеты густо нанизаны на кожаный ремешок и завершаются подвеской в виде трех переплетенных треугольников. Это валькнут — символ могущественного Одина. Он считается довольно опасным знаком: слишком уж многие из носивших его преждевременно окончили жизнь по прихоти Одноглазого Бога.