Бен-Гур

Уоллес Льюис

Спустя девять дней после похорон, требуемых законом для очищения, Бен-Гур ввел мать и сестру в их старый дом, и с тех пор в этом доме самыми священными именами, всегда произносимыми благоговейно, были Бог Отец и Христос, Сын Его.

11. Катакомбы св. Каликста

Лет через пять после распятия Христа Эсфирь, жена Бен-Гура, сидела в своей комнате прекрасной виллы в Мизенуме.

Был полдень, и жгучее итальянское солнце согревало розы и виноградник. Все в комнате несло на себе римский отпечаток,

за исключением еврейской одежды Эсфири. Тирса и двое детей, сидевших на полу на львиной шкуре, составляли все ее общество. Стоило только раз обратить внимание на то, как ласково смотрела Эсфирь на детей, чтобы догадаться, что это были ее дети.

Время пощадило ее. Она была прекраснее, чем прежде, и, став хозяйкой виллы, осуществила одну из заветных своих грез.

Среди этой простой семейной сцены вошла служанка и сказала:

– Какая-то женщина желает видеть госпожу.

– Пусть войдет, я хочу принять ее здесь.

Неизвестная женщина вошла. Эсфирь встала и собиралась уже заговорить, как вдруг смутилась, побледнела и, наконец, отступив назад, проговорила:

– Я знаю тебя, добрая женщина, ты...

– Я была Ирой, дочерью Валтасара.

Эсфирь, победив смущение, велела служанке принести египтянке сиденье.

– Нет, – холодно сказала Ира, – я сейчас уйду.

Обе женщины глядели друг на друга. Мы знаем уже, что Эсфирь была прелестной женщиной, счастливой матерью, довольной женой. С другой стороны, было ясно с первого взгляда, что судьба не так милостиво отнеслась к ее сопернице. Высокая фигура сохранила, правда, часть своей прежней грации, но дурная жизнь наложила печать на лицо Иры: оно огрубело, большие глаза были красны и под нижними веками залегли морщины, на щеках не играл румянец. Все лицо имело циничное, жесткое выражение, а общая небрежность подчеркивала преждевременную старость. Одета она была худо и неряшливо, дорожная грязь облепила ее сандалии. Она первая прервала молчание.

– Это твои дети? – спросила она.

Эсфирь взглянула на них и улыбнулась.

– Да. Не хочешь ли поговорить с ними?

– Нет. Я боюсь испугать их, – сказала Ира, приближаясь к Эсфири, но видя, что та отступает, заметила, – не бойся. Передай от меня своему мужу, что враг его умер, что я убила его за то горе, которое он мне причинил.

– Его врага?

– Да, Мессалу. Еще скажи ему, что за все зло, что я старалась причинить ему, я была так наказана, что даже он пожалел бы меня.

Слезы навернулись на глаза Эсфири, и она собиралась заговорить.

– Нет, – прервала ее Ира, – мне не нужно ни сожалений, ни слез. Скажи ему, наконец, что я поняла, что быть римлянином – значит быть зверем. Прощай.

Она повернулась к выходу. Эсфирь следовала за ней.

– Постой, повидайся с мужем. Он ничего не имеет против тебя. Он постоянно вспоминает о тебе. Мы будем твоими друзьями. Мы – христиане.

Ира была непоколебима:

– Нет. Я то, чем сама хотела быть. Но скоро всему будет конец.

– Но... – Эсфирь колебалась, – но не можем ли мы исполнить какое-нибудь твое желание? Нет ли чего-нибудь...

Лицо

египтянки смягчилось, нечто похожее на улыбку появилось на ее губах. Она взглянула на играющих на полу детей.

– Мне бы хотелось... – сказала она.

Эсфирь уловила ее взгляд и поспешно прибавила:

– Считай их как бы своими.

Ира подошла к ним, опустилась на львиную шкуру и поцеловала обоих. Медленно поднимаясь, она еще раз взглянула на них и затем вышла, не простившись.

Она так поспешно сделала это, что у Эсфири не было времени принять какое бы то ни было решение.

Когда Бен-Гур узнал об этом посещении, он убедился в давнишнем своем предположении, что в день распятия Ира ушла от отца к Мессале. Тем не менее он немедленно отправился отыскивать ее, но тщетно. Голубой залив, несмотря на свой ясный, улыбающийся вид, имеет свои мрачные тайны. Умей он говорить, он рассказал бы нам о египтянке. 

* * * 

Симонид дожил до глубокой старости. На десятом году царствования Нерона он бросил дела в торговых домах Антиохии. Он до конца сохранил ясный ум, доброе сердце и был замечательно удачлив.

Однажды вечером, в вышеупомянутом году, он сидел в кресле на террасе своего торгового дома. Бен-Гур, Эсфирь и трое их детей были с ним. Последний его корабль покачивался на реке, стоя на якоре, остальные все были проданы. За все время со дня распятия только одно горе испытали они: то была смерть матери Бен-Гура, но и эта утрата была бы страшнее для них, если бы они не были христианами.

Корабль этот прибыл только накануне, принеся весть о преследованиях христиан, предпринятых Нероном в Риме, и они, сидя на террасе, обсуждали это известие.

Маллух, остававшийся на службе, вошел и подал Бен-Гуру пакет.

– Кто привез его? – спросил Бен-Гур, прочтя его.

– Араб.

– А где он?

– Он тотчас же удалился.

– Слушайте, – сказал Иуда присутствующим и прочел следующее:

От Ильдерима, сына Ильдерима Щедрого, шейха племени Ильдерима. Иуде, сыну Гура.

Узнай, друг моего отца, как сильно он любил тебя. Прочти прилагаемое, и ты узнаешь. Его воля – моя воля, поэтому данное им – твое. Все, что парфяне отняли у него в большой битве, во время которой он был убит, я вернул – и это завещание в том числе – и отомстил, и взял обратно все потомство Миры, которая еще при жизни его имела много жеребят.

Мир тебе и твоим близким.

Этот голос из пустыни есть голос

Ильдерима, шейха

Затем Бен-Гур развернул кусок папируса, пожелтевший, как увядший лист шелковицы. Требовалось крайне осторожно обращаться с ним. Он прочел:

Ильдерим, прозванный Щедрым, шейх племени Ильдерима, своему сыну, наследнику.

Все, что я имею, будет после моей смерти твоим, за исключением имения в Антиохии, известного как пальмовая роща, которое будет вечной и потомственной собственностью сына Гура, прославившего нас в цирке.

Не обесславь твоего отца.

Ильдерим Щедрый, шейх