Бен-Гур

Уоллес Льюис

Валтасар сошел с носилок и стоял, поддерживаемый слугой. Эсфирь и Бен-Гур были с Симонидом.

Между тем людской поток все более и более разрастался.

Крик приближался и разносился в воздухе пронзительно, хрипло, жестоко. Наконец, появилась процессия.

– Глядите, – с горечью сказал Бен-Гур, – это идет Иерусалим.

Впереди всех шла толпа мальчишек, визжавшая и кричавшая:

– Царь Иудейский! Дорогу, дорогу Царю Иудейскому!

Симонид, видя эту толпу, похожую на скопище насекомых, сказал Бен-Гуру:

– Когда эти мальчишки войдут в свои права, настанет великое горе для града Соломона!

Отряд легионеров в полном вооружении равнодушно следовал за ними. Слава блестящего оружия была для них всем.

За ними шел Иисус.

Он

был едва жив. Спотыкаясь на каждом шагу, Он с трудом преодолевал путь. Грязная и ободранная мантия свешивалась с плеч на хитон, а голые ноги, ступая на камни, оставляли позади себя кровавые следы. Доска с надписью висела у Него на шее, а на голову был плотно надет терновый венец, источник жестоких ран, из которых струилась кровь, запекаясь на лице и шее. Длинные запутавшиеся в иглах волосы превратились в колтун. Кожа была мертвенно бледна. Руки связаны сзади. Незадолго перед этим Он упал под тяжестью креста, который, по местному обычаю, как осужденный, должен был Сам нести на место казни. Теперь поселянин нес это бремя вместо Него. Четыре солдата охраняли Его от черни, которая, однако, прорываясь к Нему, била его палками и плевала на Него. Но ни жалобы, ни упрека, ни единого звука не вырвалось из его уст. Он шел, опустив глаза, до самого дома, у которого находились Бен-Гур и его друзья. Эсфирь прижалась к отцу, он при всей своей твердости воли дрожал. Валтасар в безмолвии пал ниц. Бен-Гур невольно воскликнул: "О Боже мой, Боже мой!" Тогда, угадав ли их чувства или услышав это восклицание, назареянин повернул свое бледное лицо в их сторону и так посмотрел на них, что взгляд Его навеки запечатлелся в их памяти. Они ясно понимали, что Он думает о них, а не о Себе, что умирающий взор Его шлет им безмолвное благословение.

– Где же твои легионы, сын Гура? – спросил, очнувшись, Симонид.

– Анна знает об этом лучше меня.

– Как? Изменили?

– Все, исключая двух.

– Значит, всему конец, и этот человек должен умереть!

Говоря это, купец поник головой, и лицо его конвульсивно исказилось. Он принимал деятельное участие в осуществлении замысла Бен-Гура, воодушевленный той надеждой, которая теперь безвозвратно погасла.

Еще два человека следовали за Иисусом, неся кресты.

– Кто это? – спросил Бен-Гур у галилеян.

– Разбойники, приговоренные к смертной казни вместе с Ним, – отвечали те.

Далее шел человек в митре, одетый в золотую ризу первосвященника и окруженный полицией храма. За ним следовал синедрион и длинный ряд священников в простых белых ризах.

– Зять Анны, – сказал Бен-Гур шепотом.

– Каиафа! Я видел его, – подтвердил Симонид и после паузы, во время которой он задумчиво рассматривал величественного первосвященника, прибавил:

– Теперь я убежден вполне и с уверенностью, проистекающей от просветления духа, с полнейшей уверенностью утверждаю, что идущий с доской на шее действительно Царь Иудейский, как написано на ней. Обыкновенного человека, самозванца, преступника нельзя так чествовать. Взгляните: здесь весь Израиль. О, если бы я мог встать и идти за Ним!

Симонид под влиянием двойственности чувств, свойственной ему, сказал нетерпеливо:

– Поговори с Валтасаром, прошу тебя: не уйти ли нам? Сейчас появится иерусалимская чернь.

– Вот идут женщины и плачут, – сказала Эсфирь. – Кто они?

Следя за направлением ее руки, они заметили четырех плачущих женщин, одна из них опиралась на руку человека, похожего на назареянина. Бен-Гур тотчас отвечал:

– Мужчина этот – ученик, которого назареянин любит больше всех других, женщина же, опирающаяся на его руку, – Мария, мать учителя, другие женщины – галилеянки, их друзья.

Эта демонстрация была предвестницей другой, во время которой тридцать лет спустя, при борьбе партий, Святой Город будет разрушен до основания: она была так же многолюдна, так же фанатична и так же кровожадна. Кипучая и безумная, она состояла из того же разряда людей: прислуги, погонщиков, торговцев, привратников, садовников, продавцов фруктов и вина, сторожей и служителей церкви, разбойников, воров

и прочего простонародья, не принадлежащих ни к какому классу и в таких случаях появляющихся неизвестно откуда – голодные, с непокрытыми головами, с голыми руками и ногами, с всклокоченными волосами, испачканные глиной. Крик этих людей с огромными ртами похож был на львиный рев. У некоторых были мечи, у других копья и пики, хотя оружием большинства служили суковатые палки и пращи, камни для которых помещались в мешках, выглядывавших из-под передней полы их грязных туник. Но посреди толпы там и сям попадались и люди высшего сословия: книжники, старейшины, раввины, фарисеи и саддукеи, богато одетые, служившие подстрекателями и руководителями толпы. Если горло толпы утомлялось одним криком, она взамен выдумывала другой, если в железных легких обнаруживались признаки коллапса, их исправляли и опять пускали в дело. Впрочем, в этом громком и продолжительном реве преобладало только несколько слов: "Царь Иудейский! Дорогу Царю Иудейскому! Богохульник! Распни, распни его!" Последний крик повторялся охотнее других, потому что, вероятно, яснее всего выражал волю толпы и ее ненависть к назареянину.

Бен-Гуру внезапно вспомнился и его собственный долг этому человеку – вспомнилось время, когда он сам находился в руках римских солдат, ведших его, как предполагалось, на неминуемую и такую же ужасную смерть, как и смерть на кресте. Вспомнилась и холодная вода из назаретского колодца, и божественное выражение лица Того, Кто напоил его этой водой. Вспомнилась позднейшая Его благость – чудо Вербного воскресения. При этих воспоминаниях Бен-Гура сильно мучила мысль о невозможности отплатить за помощь помощью и добром за добро, и он винил в этом самого себя. Он не сделал всего, что мог. Он должен был не оставлять галилеян, чтобы иметь их всегда под рукой и не допустить измены. Теперь было самое удобное время для нападения. Смелый удар не только мог бы рассеять толпу и освободить назареянина, но и послужить трубным звуком, призывающим Израиль к осуществлению давнишней его мечты – к войне за свободу. Но удобная минута прошла и уже не вернется. Боже Авраама! Неужели же ничего нельзя сделать?!

В эту минуту ему бросился в глаза отряд галилейских воинов. Он устремился сквозь толпу и догнал их.

– Следуйте за мной! – сказал он. – Мне нужно поговорить с вами.

Люди повиновались, и уже под навесом дома он заговорил опять:

– Вы из числа тех, которые получили от меня мечи и обещали вместе со мной сражаться за свободу и за грядущего царя. У вас есть мечи, и теперь настало время действовать. Идите, ищите повсюду, найдите ваших товарищей и скажите им, что они встретят меня у креста, готовящегося для назареянина. Спешите же! Не медлите. Назареянин – царь, и свобода умрет вместе с Ним.

Они почтительно смотрели на него, но не двигались.

– Слышите ли? – воскликнул он.

Тогда один из них сказал:

– Сын Иудеи, заблуждаешься ты, а не мы и не товарищи наши, получившие от тебя мечи. Назареянин – не царь, Он не похож на царя. Мы видели Его при входе в Иерусалим, мы видели Его в храме. Он изменил Себе, нам и всему Израилю. При торжественном входе в Иерусалим Он отвернулся от Бога и отказался от престола Давида. Он не царь, и Галилея не пойдет за Ним. Он должен умереть. Но выслушай нас, сын Иудеи. У нас твои мечи, и мы, и вся Галилея готовы обнажить их и сражаться за свободу. Да, если будет борьба за свободу, сын Иудеи, и только за свободу, то мы готовы сойтись с тобой у креста.

В жизни Бен-Гура наступила решительная минута. Прими он предложение галилеян, и события были бы иные. Но это значило бы, что история зависит от воли человека, а не от воли Бога, а этого никогда не было и не будет. Бен-Гур смутился. Это смущение было ему непонятно, хотя впоследствии он связал его с назареянином, ибо лишь по Его воскресении понял, что смерть необходима для воскресения. Итак, он смутился и не знал, на что решиться. Он стоял беспомощный и безмолвный. Закрыв лицо руками, он стоял, борясь с желанием произнести решительное слово и с непонятной силой, которая удерживала его от этого.