Бен-Гур
Шрифт:
Пообедав, Бен-Гур, чтобы чем-нибудь отвлечь свои мысли, приказал выкатить колесницу, желая при дневном свете осмотреть ее. Можно только слабо передать словами всю тщательность его осмотра. С удовольствием, которое будет понятно только впоследствии, он увидел, что она была образцом греческой работы, по его мнению, во многих отношениях превосходившей римскую. Она была шире в ходу, ниже и устойчивее римской колесницы, и хотя тяжелее ее, однако этот недостаток с лихвой могли покрыть арабские кони своей большей выносливостью. Вообще говоря, римские мастера строили свои колесницы почти исключительно для ристалищ, причем жертвовали безопасностью – красоте и прочностью – изяществу, тогда как колесницы Ахилла и "царя людей", предназначавшиеся для войн и всех сопряженных с ними случайностей, отражали вкусы тех, кто встречался на них в поле и состязался на Истмийских и Олимпийских играх.
Затем Иуда вывел лошадей, запряг их в колесницу, выехал в поле и там в течение нескольких часов упражнялся. Вернувшись вечером, он чувствовал себя спокойным, и в уме его созрело твердое решение не предпринимать ничего против Мессалы до самого окончания игр. Он не мог отказать себе в удовольствии встретиться с противником на глазах всего Востока, и то обстоятельство, что вместо Мессалы у него мог явиться соперником кто-нибудь другой, не приходило ему в голову. Уверенность в результате состязания была абсолютна, – в собственной ловкости он нисколько не сомневался, – что же касается четверки, то он был убежден, что она разделит с ним победу.
– Пусть-ка он посмотрит на нее, пусть посмотрит! Антар, Альдебаран! Посмотрим, посмотрим, и ты, верный Ригель, и ты, Атер, наилучший из скакунов, посмотрим, как он не побоится нас? Эх вы, славные!
Так он переходил от коня к коню, останавливаясь перед каждым из них и разговаривая с ними не как их учитель, а как старший между равными.
Поздно ночью Бен-Гур сидел у двери палатки, поджидая Ильдерима, все еще не возвратившегося из города. Ни нетерпение, ни досада, ни сомнение не беспокоили его. Благодаря ли довольству своей четверкой или освежающему действию холодной воды, в которой он выкупался по окончании езды, благодаря ли тому, что он поужинал положительно с царским аппетитом, или же просто в силу благодатного дара природы – реакции на утомление, но молодой человек был в таком хорошем расположении духа, которое почти граничило с самодовольством. Он чувствовал себя в руках Провидения, переставшего гнать его. Но вот наконец послышался быстрый топот копыт и появился Маллух.
После приветствия он сказал веселым голосом:
– Сын Аррия, шейх Ильдерим шлет тебе привет и просит немедленно садиться на коня и ехать в город. Он ждет тебя.
Бен-Гур не расспрашивал дальше, а прямо направился к лошадям. Альдебаран, как бы предлагая свои услуги, подошел к нему. Он любовно потрепал коня, но прошел мимо и выбрал другого, не из четверки: до бегов четверка была неприкосновенна. Немного спустя оба уже ехали, быстро и в молчании совершая свой путь.
Немного пониже моста Селевкидов они на пароме перебрались через реку и, сделав большой круг по правому берегу и еще раз воспользовавшись паромом, въехали в город с западной стороны.
Крюк был сделан большой, но Бен-Гур думал, что того, вероятно, требует предосторожность.
Они ехали прямо к дому Симонида, и перед большим складом под мостом Маллух натянул повода.
– Мы приехали, – сказал он, – слезай.
Бен-Гур узнал место.
– Где же шейх? – спросил он.
– Иди за мной. Я укажу тебе.
Сторож взял лошадей, и прежде чем он успел отойти Бен-Гур стоял перед дверью того домика, надстроенного над большим домом, где он уже был один раз. Из-за двери раздались те же слова:
– Именем Бога, войдите.
7. Наследство
В домик Бен-Гур вошел один – Маллух остался за дверью. Комната была та же самая, в которой он и прежде виделся с Симонидом, и в ней ничего не изменилось, за исключением разве того, что теперь возле кресла стоял высокий, выше человеческого роста, тонкий столбик из полированной бронзы, укрепленный в широкой деревянной подставке, державший на своих передвижных рожках шесть или семь серебряных лампад, которые были зажжены. Яркий свет их позволял видеть и филенчатые стены, и карниз с его рядами золоченых шаров, и купол, окрашиваемый слюдой в тусклый фиолетовый цвет.
Сделав несколько шагов, Бен-Гур остановился.
В комнате было три человека, и глаза их были устремлены на него. То были Симонид, Ильдерим и Эсфирь.
Он тоже смотрел на них, как бы желая найти ответ на вопрос, какое у них могло быть к нему дело. И насторожив все свои чувства, он старался быть как можно более спокойным, так как за первым вопросом у него возник другой: были они его друзьями или врагами?
Наконец, глаза его остановились на Эсфири.
Мужчины, встречая его взоры, отвечали ему дружелюбными взглядами, на ее же лице проглядывало нечто большее, чем просто ласка, нечто слишком духовное, чтобы поддаться определению, но что и без того проникло в глубину его души.
Говорить ли тебе, добрый читатель, что, смотря на нее, он сравнивал двух девушек? Сравнение это было мимолетно и, как всегда в подобных случаях, не привело ни к какому результату.
– Сын Гура...
Гость обернулся к говорившему.
– Сын Гура, – медленно и отчетливо повторил это обращение Симонид, как бы желая запечатлеть все значение его в сознании того, кто больше всех из присутствовавших был заинтересован в понимании его, – да будет с тобой мир Бога отцов наших, прими его от нас.
Говоривший сидел в своем кресле. Оттуда виднелась эта царственная голова с бескровным лицом, с властным взором, под влиянием которого посетители забывали о его обезображенном теле. Из-под белых бровей смотрели на Бен-Гура упорно, но не гневно большие черные глаза. Прошло мгновение, и говоривший скрестил руки на груди. Это телодвижение вместе с приветствием не осталось непонятым.
– Симонид, – отвечал Бен-Гур, сильно взволнованный, – священный мир, предлагаемый тобой, принят. Я возвращаю его тебе, как сын отцу. Пусть установится между нами полное понимание.
Так деликатно старался он отклонить от себя покорность купца и на месте отношений господина и слуги установить другие, более высокие и святые.
Симонид опустил руки и, обращаясь к Эсфири, произнес:
– Дочь, предложи господину сиденье.
Она поспешно принесла скамью, остановилась и покраснела, смотря то на Бен-Гура, то на Симонида, и от Симонида обратно переводя взор на Бен-Гура. Они же выжидали, и тот и другой отклоняя от себя главенствующее положение. Когда молчание стало затруднительным, Бен-Гур сделал несколько шагов и принял от нее сиденье. Подойдя к креслу, он поместил его у ног купца.