Берег мертвых незабудок
Шрифт:
Он не шутил, выглядел все более огорченным. Не такой реакции Идо ожидал, пусть и привык к равнодушию Мастера в отношении похвал.
– Я не понимаю тебя, - признался он.
– Почему несчастна? Она горит делом.
Мастер неожиданно отвел взгляд, стал смотреть на переливающийся рисунок столешницы. Синяя глубина его напоминала о вечернем море, на уголок же падало красное полукруглое пятно вечерней зари. Мастер положил туда ладонь, и свет заиграл в перстне - серебряной печатке, украшенной рисунком странного, довольно невзрачного растения. Это была хрупкая трава с соцветиями-каплями, Мастер звал ее по-древнему briza, но чаще на современном языке - «плач кукушки». И рассказал однажды, что в прошлом
– Она живет храмом нашего графа, - тускло, осторожно, словно очень боясь подобрать неверное слово, заговорил Мастер.
– А ведь… это просто груды камня, Идо, приведенные в подобие порядка. Однажды они рухнут сами или их разрушат люди. Груды камня вообще не бывают вечными. И ими не увековечить любовь.
Идо не сразу нашелся с ответом, не решился даже отвести глаза от кольца. Мастер с его непостижимым видением мира часто делал так - нырял в глубину там, где довольно поверхности. В словах был смысл, но Идо казалось, он опережает события. И определенно зря он пытался вникнуть в то, что мало его касалось. Сафира Эрбиго и граф Энуэллис… кто в светских кругах Ганнаса не знал об этой интрижке? И мало кого, кроме чванливых жрецов, она волновала. Даже верховный король, судя по всему, не переживал, что его дочери изменяет муж. Наверное, на такое он смотрел примерно как предшественники: да пусть кто угодно изменяет кому угодно и с кем угодно, пока не рождаются лишние дети. Насчет такого граф был осторожен, сам понимал: хватит ему Эвина, Вальина и ребенка, которого они должны, обязательно должны в ближайшее время наконец зачать с Ширханой. Раньше, чем в Жу это сделают Шинар с Иуллой. За этой «битвой младенцев», как издевательски звали борьбу за наследство короля многие жители Общего Берега, знать наблюдала уже несколько приливов. Но раз за разом Иулла рожала мертвецов, а Ширхана не беременела вовсе.
– Зато белые фрески прекрасны.
– Идо решил перевести разговор на то, что волновало его куда больше аристократских сплетен.
– И чем бы ни руководствовалась архитектор, ты поработал отлично, они получились гени…
– Пей вино, Идо, - непреклонно, явно не желая слышать этот комплимент, оборвал Мастер и снова поднял голову. Свет заиграл на его почти бесцветных ресницах.
– Посмотрим, - прибавил он после промедления, и очередная тень улыбки, лукавой и словно подначивающей, пробежала по узким губам, - что скажет она о черной капелле. О Короле Кошмаров в иной ипостаси.
– Я… о, я… надеюсь…
Но слова потерялись, а сердце зашлось. Нет, нет, только не об этом! Идо безумно волновался, безумно боялся мгновения, в которое все увидят черные фрески. Ведь сам он сразу же осознает: Мастер затмил его, как всегда. Пора привыкнуть, смириться… а все равно, со встречи в детстве, со дня, как увидел чужих лисиц на своей стене, Идо так и не смог. Безумный гений чужого совершенства раз за разом настигал его, раз за разом пронзал острым горячим ножом. Пронзал до ослепляющего восторга, глубокого горя и темной обиды. Обиды не на Мастера - на себя и богов.
Мастер, как обычно, ничего не заметил, наслаждаясь светом.
– Она и их назовет гениальными, Идо, - произнес он скучающе.
– И если уж помиловать это пустое, выдуманное кем-то явно недалеким и высокомерным слово… - правый уголок его рта опять дрогнул, - она будет права, не сомневаюсь.
– Нет… - вырвалось прежде, чем Идо бы себя остановил. Он не сомневался, что выглядит жалким, несчастным, и даже не стыдился этого, опять разглядывая травяные «слезки» на чужом перстне.
– Нет, Мастер, не сравнивайте, даже не пытайтесь…
– Сравню, - отрезал он, потянулся навстречу, и жесткие пальцы коснулись подбородка Идо, заставили поднять глаза.
– Сравню и буду сравнивать все чаще, ведь подумай сам – какой иначе из меня учитель?
«Лучший на свете. Самый жестокий на свете». Но Идо молчал, заставляя себя не отводить взгляда. Ощущение того, насколько он ничтожен, уже почти душило. Как, как можно настолько верить в него? Мастер ведь верил, впустую он бы такого не сказал.
– Ты лучший мой ученик. И, как мне сейчас кажется, именно тот, - Мастер снова взял кубок, - кто может превзойти меня.
– Голос его звучал без тени страха или ропота.
– Может - и должен. Пусть так и будет как можно скорее. Пусть…
Идо не мог, и в этом был ужас. Не сможет, сколько бы ни старался: это не про кропотливую учебу, не про отточенное мастерство, не про увиденные приливы. Это что-то… о другом. О той самой телеге с лимонами. О пятнистых щенках в пыли. О фигуре разбойника, несущего мимо плененных товарищей свою отрубленную голову. О неверии в незыблемость камня. И новая мысль - о том, какие непосильные, неоправданные надежды на него возлагают, - обдала Идо холодом, несмотря на вечерний зной.
Он натянуто улыбнулся. Поблагодарил и пообещал, что постарается. Попытался глотнуть вина, но из-за дрогнувшей руки облил тунику, выругался, вскочил. Вечно так… уличная неловкость, никуда не денешь! Но Мастер, изящно покачивавший свой кубок в пальцах, вдруг расхохотался, так тепло, будто увидел что-то самое восхитительное в своей жизни. Очередную из бесконечной вереницы восхитительных вещей. Протянул:
– Розовое на голубом… чуде-есное сочетание. Не находишь? Совсем как это небо.
– И он перевел взгляд на город так, будто больше вообще не собирался говорить.
Чувствуя, как сбивается дыхание и в бессилии опускаются руки, Идо упал обратно в кресло. Красный свет заката опалил щеки предательским жаром.
– Прости.
Новый пристальный взгляд Мастера тут же нашел его, нашел - и неожиданно успокоил вспыхнувший паникой, опечаленный разум. «Я все знаю, - словно говорили эти глаза.
– Все, но мне это неважно. Почему важно тебе?»
– Пей, - сказал Мастер вслух, тихо и задумчиво.
– Пей и смотри на эту красоту. Мир очень хрупок, Идо. Любуйся им, пока он цел, ведь потом будет очень больно оборачиваться.
Кубки стукнули друг о друга. И на какое-то время Идо забыл о своих фресках.
Медузы лежали бесконечным ковром - рыхлым, бугристым, склизким. Вальин старался не наступать на них и отводил глаза всякий раз, как среди студенистых щупалец мелькали серебристые рыбки и красные морские звезды. Одно за другим он терпеливо поднимал мертвых существ и бросал в плотный вощеный мешок. Эта методичная работа даже не утомляла, зловоние не успело стать нестерпимым - только тканевая маска влажно покалывала нос. И очень, очень хотелось наконец вновь вдохнуть поглубже.
– Почему я должен делать это?
– в который раз вопросил Эвин, плетясь со своим мешком сзади.
– Почему, проклятье?!
– Потому что это твоя земля.
– Отец ответил ровно, но Вальин, всегда хорошо чувствовавший его настроения, догадывался: буря близко.
– Тебе править ею, Эвин. А править - это не только сидеть во дворце на заднице и раздавать приказы. Так что давай-ка порасторопнее. Если станет жарче, мы тут задохнемся.
Вальин подобрал очередную большую медузу, оторвал взгляд от гальки и решился посмотреть на отца. Тот шел немного впереди, тоже с мешком, и, несмотря на зной, еще в высоких, до середины бедра сапогах. Это чтобы иногда заходить в воду и вылавливать трупы оттуда. Береговая стража, несколько десятков человек, сновавших впереди и сзади, тоже это делала. А вот Эвина с Вальином отец попросил в воду не заходить: боялся, что они споткнутся на неровном дне, упадут и нахлебаются боги знают чего. Вальин был за это благодарен: сам вид такого количества трупов под рассеянным утренним светом очень его пугал. А если еще видеть, как они плавают, чувствовать, как они с тобой соприкасаются…