Берег тысячи зеркал
Шрифт:
— Хватит. Я так больше не могу. Я не могу смотреть на то, как молодой красивый мужчина умирает заживо изнутри в память о мертвом человеке, — говоря это, она вдруг замирает, дрожь искажает черты лица, в ее глазах появляются слезы. — Ты едва не погиб во Вьетнаме, но вернувшись назад, я смотрела на отца и офицера. Я видела привычный холод в тебе, но не до такой же степени. То, что вижу сейчас… Это пугает даже меня. Кто эта женщина? Я знаю, и не смей лгать. Ты бы и виду перед Ханной не показал, если бы испугался банальной смерти. А значит, тебя точит не страх, а другая боль. Я помню ее вкус. Если ты не слепой, то я живу без мужа десятки лет. Не потому что не смогла найти
— Имо, — я не хочу говорить с ней о Вере. Это факт, который подкрепляет растущее негодование. — Это не имеет значения. Я приехал домой на несколько месяцев. В начале осени мне придется снова улететь, и на этот раз, я не смогу даже связаться с вами оттуда. Я беспокоюсь о Ханне, думаю о том, что, пока здесь, должен помочь вам на рынке, отремонтировать лодку, и наконец, закончить ремонт кровли. Мне нужно найти репетиторов, чтобы подготовить Ханну к переходу в среднюю школу. У меня есть обязанности, и я о них помню.
Не помню…
— Чушь, — вторит мыслям Имо, вгоняя в ступор. — Я поступала точно так же, когда пыталась забыть о чувствах. Постоянно напоминала себе, что обязана вырастить дочь, поставить ее на ноги, чтобы люди не смели называть ее бедной сироткой, и насмехаться. Я положила жизнь на то, чтобы удовлетворить чье-то мнение. И посмотри к чему пришла. Если бы не Ханна, я бы так и сохла в этих стенах, провонялась бы рыбой, не стала бы смотреть в будущее. Потому что одиночество, сынок, оно убивает. Оно уничтожает человека изнутри именно холодом. Самый несчастный — всегда одинокий. Но у меня есть вы, а значит, есть смысл, такого оболтуса, как ты, колотить каждый раз, когда он, рискуя жизнью, снова и снова убивает себя изнутри. Тебя поколотить прямо сейчас?
— А что, если ты не нужен этому человеку? — срываясь, я резко отвечаю, улавливая удивление Имо.
— Она совсем глупая? Или слепая?
Горько усмехнувшись, я разливаю макколи по пиалам, и тихо говорю:
— Я впервые нарушил приказ, омони*(матушка). — И впервые называю вас так, не чувствуя больше стыда. Видимо, я действительно больше не привязан к Бон Ра. Больше нет. Все перечеркнула одна единственная ночь. — Нарушил осознанно, и бесстыдно. Потом простил едва ли не ложь, которую таковой трудно назвать, как и мое прощение — полная чушь. Ее боль расставила все по местам. Наверное, сперва я считал, что это помутнение, а потом просто холил мысль, что жалость подтолкнула нас друг к другу. Но… — я поднял взгляд, и закончил. — Нет. Это не жалость, и то, что я скажу, не понравится вам еще больше. Она белая, омони. Но хуже всего, что я влюбился в женщину, с которой нам никогда не быть вместе. Это невозможно, еще и потому, что она замужем. И раз сбежала молча, не оставив и следа по себе, — я ей не нужен. Либо она стыдится того, что произошло между нами.
Выпиваю залпом макколи, хватаю палочки и опускаю в рот два больших куска мяса. Можете гордиться мной, омони. Я схватил комбо по части предрассудков нашего общества. На языке горечь, а внутри пусто. Проклятье. Я ненавижу открываться и впускать в свои мысли, даже Имо. Все и всегда держу в себе, а теперь, из-за подобной откровенности, киплю, как турбины перед взлетом.
— Замужем? — глаза Имо, ожидаемо, округляются от шока. — Ты с ума сошел? Небо, мальчик мой. Я не это имела ввиду, когда…
— Ее муж калека. Он летчик, Имо. Так же, как и я. С той разницей, что я жив, а он почти мертв. Лежит, как овощ, прикованный к постели. Вот почему вы видите впервые в моих глазах страх. Я увидел воочию будущее моей возможной женщины. Увидел вживую, что такое для любящей женщины потерять своего мужчину. Это странно, но именно это и толкнуло нас друг к другу. Ее боль… Потому она и сбежала, — закончив шепотом, снова возвращаюсь к еде.
Имо не отвечает. Она смотрит, как я ем, и молчит еще несколько долгих минут.
— Ты знаешь, чем мы отличаемся от них, сынок? — она медленно вертит пиалой в руке, смотря на мутное спиртное, как на круги на воде.
— Понятия не имею, — сухо отвечаю, продолжая есть. — Вероятно, всем.
— Отношением к чувству стыда, — тихо произносит, а я снова замираю. — Однажды, в нашем порту пришвартовались два американских корабля. Еще во времена моей юности. Перевозили что-то, а у нас остановились на стоянку. Мы привыкли к ним. Их военные были постоянно рядом. Тяжелое время мы пережили, сынок. Я была очень юна. Послевоенное и болезненное время. Отец Бон Ра старше меня на пятнадцать лет. И вышла я за него, только, чтобы не умереть от голода и бедности. Но много позже этой истории.
Я обратился в слух. Имо никогда не рассказывала о прошлом. Она намного старше моих родителей.
— Моряки пробыли у нас примерно месяц. А когда уехали, две девушки из деревни утопились в море. Никто не знал, что произошло. Никто не мог понять, почему две выпускницы, которым едва исполнилось девятнадцать, девушки из благополучных семей, поступили подобным образом. Их родные молчали еще год, а потом корабли приплыли снова. И вот тогда открылась правда. Отец одной из них, застрелил молодого американского моряка из наградного ружья. Выяснилось, что правду скрывали из-за стыда, сынок. И девушки, решились на такой ужасный поступок тоже из стыда. Ведь спутались с американцами, которые просто воспользовались ими, забавы ради. Позор и страх перед насмешками заставил их пойти на такой ужасный шаг. Белая женщина боится не этого. Она боится греха, сынок. Боится не общества вокруг, а саму себя, и стыд ее не гнетет так, как наших женщин. Ее точит страх. Вся христианская религия построена на страхе совершить грех. Я же стала христианкой из страха перед стыдом. Вот, в чем разница. И если она ушла, и не объяснила причин, значит, она знает, как и где поступила неправильно, Сан. И ушла она из-за настоящего, внутреннего, страха. А он сильнее стыда.
Крестик на груди сразу становится грузом на шее. Я достаю его, а повернув в руке, снова рассматриваю россыпь камней. Может причина действительно не в том, что я летчик, или она замужем. Может все совершенно иначе. Но Вера не оставила мне и шанса спросить.
Это я и повторяю вслух, смотря на украшение:
— Она не дала шанса даже поговорить, — грубым шепотом заканчиваю, а в попытке скрыть эмоции, возвращаю крестик на место.
Я надел его, потому что не смог выпустить из рук, и боялся потерять. Я оказался вором и тут. Украл то, что, возможно, не смогло спасти другого мужчину. Выходит, спасло меня?
Имо молча обдумывает услышанное, все время смотря на место на груди, где я спрятал крестик. Внезапно, она произносит:
— Этот предмет был с тобой на борту? Это ее украшение?
Я вскидываю взгляд и отвечаю кивком. Имо задумчиво продолжает:
— Россыпь красных камней на золоте. Очень мощный оберег, Чжи Сан. Ты знаешь, что красный значит в буддизме?
— Крестик явно католический. Он христианский, — отмахиваюсь, ведь никогда не верил в суеверия, не смотря на то, что мой народ маниакально суеверный.