Берлин-Александерплац
Шрифт:
— Ну, Ева, ты, я вижу, еще больше моего волнуешься!
— Ах, не говори, все это мне так на нервы действует! Никак я ее не пойму, эту девчонку!
— Кто же кого утешать будет?
— Ничего, это нервы, может быть все оттого, что я в положении.
— Смотри, как бы Мицци тебе за это самое не закатила сцену, когда вернется!
А Ева плачет, в три ручья разливается.
— Что же нам теперь делать, Франц, это так на нее не похоже!
— Здравствуйте! Сперва ты говоришь, что это с ней и раньше бывало, что, мол, она просто укатила с кем-нибудь, а теперь на тебе: «Совсем
— Ах, я и сама не знаю, Франц.
Ева обхватила голову Франца, смотрит на него, вспоминает, как в клинике он лежал в Магдебурге, как руку ему отняли. Иду он убил, господи, что за человек непутевый! Прямо горе с ним. А Мицци-то, наверно, уж больше нет в живых. Злая судьба у Франца. С Мицци что-то стряслось. Это ясно. Опустилась Ева на стул, в отчаянье заломила руки. Франца жуть взяла. Ева плачет навзрыд. Такая уж злая судьба у Франца. С Мицци случилась беда!
Он пристает к ней с расспросами, а она молчит. Потом наконец взяла себя в руки.
— Аборта я ни за что не сделаю. Пусть Герберт хоть на голове ходит!
— А разве он знает?
Мысли Франца мгновенно перескакивают за тридевять земель.
— Нет. Он думает, что это от него. Но как бы то ни было, а ребенка я сохраню.
— Хорошо, Ева, я крестным буду.
— Ну вот ты и развеселился, Франц!
— А что же мне горевать! Меня голыми руками не возьмешь! И ты успокойся, Ева! Мне ли уж Мицци не знать? Ничего с ней не случится, под автобус не попадет. Все образуется!
— В добрый час будь сказано! Ну, до свиданья, Францекен.
— А кто меня поцелует?
— Как я рада, что ты повеселел, Франц!
Эх, Франц, шумел, пыжился. Мы да мы! У нас есть ноги, у нас есть руки, у нас есть зубы. Мы глядим в оба. Попробуй сунься к нам. А ну, кто на Франца? Франц спуску никому не даст! На ногах он стоит крепко, мускулы у него дай боже. Любого в лепешку расшибет. Знай наших! Франц мужчина, а не мокрая курица! Что было, то прошло, а что будет, поживем — увидим. Попробуй-ка сунься к нам. Пропустим рюмку, другую, пятую, десятую — нам море по колено!
А что вышло? Эх! Где руки, где ноги, где зубы? Всякий может сунуться, кому не лень! Всякий может укусить Франца. Да разве это мужчина? Это же мокрая курица, он и постоять за себя не умеет, только и делает, что пьет.
— Надо что-то предпринять, Герберт, не могу я больше на это смотреть.
— Что же ты хочешь предпринять, Ева?
— Не могу я больше на это смотреть: сидит себе человек, ничего не замечает и все твердит, что она вернется, а я каждый день просматриваю газеты, нет ли в них чего о ней. Ты-то ничего не слыхал?
— Нет.
— А ты не мог бы поразузнать, не слыхал ли кто чего, или…
— Чушь это! Тебе мерещатся какие-то страхи, а для меня все тут ясно. Что, в сущности, случилось? Девчонка его бросила. Подумаешь! Не на стенку же из-за этого лезть. Найдет другую.
— Если бы что-нибудь со мной случилось, ты бы тоже так говорил?
— Типун тебе на язык! Но раз она такая…
— Никакая она не такая. Ведь я же сама ее для него выбрала. Знаешь, я уж и в морге была, искала ее там. Вот увидишь, Герберт, с ней что-нибудь стряслось. Горе с этим Францем. Злой рок над ним какой-то. Значит, ты ничего не слыхал?
— Да ты о чем?
— Ну, ведь иной раз бывает, из своих ребят кто чего расскажет. Может быть, видел ее кто? Не провалилась же она сквозь землю. Знаешь, если она вскорости не отыщется, я в полицию заявлю!..
— Вот, вот! Давно бы так!
— Не смейся, так и сделаю. Я должна ее разыскать, Герберт, тут что-то неладно. Так просто она бы не пропала! Меня бы она так не бросила, да и Франца тоже. А тот сидит себе и в ус не дует.
— Брось чепуху молоть, уши вянут, пойдем-ка лучше в кино.
Пошли в кино. Сели, смотрят картину.
В третьей части бандит чуть не убил благородного героя, Ева тяжко вздохнула, и не успел Герберт оглянуться, как она соскользнула со стула и лишилась чувств. Этого еще не хватало! Потом долго бродили по улицам. Герберт вел ее под руку и все удивлялся:
— Скажи пожалуйста! То-то обрадуется твой старик, если ты и правда в положении.
— А тот ведь его застрелил, ты видел, Герберт?
— Это же только так, обман зрения, а ты и вправду подумала. Смотри, ты вся дрожишь.
— Ты должен что-нибудь сделать Герберт, так больше продолжаться не может.
— Тебе надо уехать отсюда, скажи своему старику, что ты больна.
— Я не про то. Ты должен что-нибудь предпринять. Сделай же что-нибудь, Герберт, ведь ты помог Францу, когда у него была* эта история с рукой, сделай же что-нибудь и теперь. Я тебя очень прошу.
— Да что я сделаю, Ева?
Она расплакалась. Домой пришлось ехать на такси.
Францу побираться не приходится — то Ева подкинет ему деньжат, то Пумс, а на конец сентября намечено новое дельце. В конце сентября снова вынырнул жестянщик Маттер. Говорит, был за границей, где-то работал на монтаже. А Францу при встрече он сказал, что ездил за границу подлечиться, легкие у него не в порядке. Выглядит он скверно и как будто совсем не поправился. Франц сказал ему, что Мицци, которую он, кажется, тоже знал, ушла от него. Только никому не надо об этом рассказывать, а то иной, как услышит, что от человека баба сбежала, так животики надорвет от смеха.
— Так что Рейнхольду ни слова об этом, с ним у меня в прежнее время были кой-какие неприятности из-за женщин, и он лопнет со смеху, если узнает такую вещь. А другой я еще не завел, да и не тянет что-то, — с улыбкой закончил Франц.
На лбу и у рта залегли у него скорбные складки. Но он держится гордо, откинул назад голову, плотно сжал губы.
В городе — оживление. Тэнни остался чемпионом мира, но американцы, откровенно говоря, не в восторге: не нравится им этот парень. На седьмом раунде он побывал в нокдауне — лежал до девяти. Но после этого его противник Демпси выдохся. Это был последний знаменитый удар Демпси, его последняя ставка. Матч окончился в 4 часа 58 минут 23 сентября 1928 года. Об этом матче говорят повсюду. Много разговоров и о рекордном перелете Кельн — Лейпциг. По слухам, предстоит бойкот итальянских товаров — «апельсиновая война». Впрочем, ко всему этому прислушиваются без особого интереса, насмешливо прищурив глаза.