Берлинское кольцо
Шрифт:
Ольшер знал Дитриха — эту почти животную чувствительность, этот лесной слух. Поэтому тон и пауза должны были быть точными, артистически выверенными. Печаль уже излишня — разговор пойдет об Исламбеке.
— Что ему нужно? — по-прежнему устало, с едва приметной ноткой раздражения спросил капитан и зашелестел бумагами на столе, чтобы до ушей Дитриха, напряженных как у ночного филина, дошли звуки деловой атмосферы — Ольшер работает и кроме работы его ничего, ровным счетом ничего не интересует.
Самое удивительное, что начальник «Тюркостштелле» при
— Не знаю, что нужно вашему бывшему подчиненному, — таясь у трубки и все еще чутко внимая звукам и паузам, произнес штурмбанфюрер.
Наступило долгое молчание. Долгое и многозначительное, по определению Дитриха. Начальник «Тюркостштелле» решал: уже не шелестели бумаги, не стучали выдвигаемые и задвигаемые ящики стола. «Думай, думай, гауптштурмфюрер, — советовал издали Дитрих. — Если согласишься; на встречу, значит, заинтересован в Исламбеке, намерен спасти его. Или хочешь что-то узнать от унтерштурмфюрера. Это уже любопытно, существует, видимо, тайна. Наконец, последнее — боишься арестованного и страх заставит тебя прийти в гестапо, в мой кабинет, и говорить (как говорить и о чем, мы потом узнаем) с Исламбеком… Ну решай, думай, шеф туркестанцев! Ага, не хватает мужества…»
— Передайте арестованному, что я не вижу необходимости встречаться с ним и тем более выслушивать его заявления. Подобная просьба вообще неуместна в данном положении унтерштурмфюрера.
Дитрих забарабанил раздраженно пальцами-по столу. Так звонко, что Ольшер вздрогнул.
— Хорошо, — буркнул гестаповец и положил трубку.
Его вывели из-камеры внутренней тюрьмы и повели на допрос, вернее, на беседу с Ольшером. Так он считал. Да и не мог думать иначе: два дня назад Курт Дитрих принял от него требование на встречу с начальником «Тюркостштелле» и пообещал ее устроить. Он даже заверил Исламбека, что беседа состоится. Дитрих был оживлен и по-своему весел. Не по улыбке догадался, об этом унтерштурмфюрер — майор никогда не улыбался. Во всяком случае, за время их знакомства Дитрих ни разу не раздвинул губы в улыбке. Она была бы чужой на его лице. Гестаповец улыбался глазами: маленькие, темные, издали казавшиеся черными, глаза приобретали блеск, что-то озорное вспыхивало в них и начинало кружиться — именно кружиться, так чудилось Исламбеку.
Позавчера он улыбался глазами. Он был доволен. И Исламбек поверил, что встреча состоится, что она просто неизбежна.
До самой двери, соединявшей коридор с контрольным тамбуром, Исламбек шел уверенно, даже спокойно. Ему казалось, что эта дорога, знакомая до мелочей — вот выбоинка в мозаичном полу, вот обитый угол ступеньки, — эта дорога будет повторяться долго, может, очень долго, и если кончится, то лишь за порогом тюрьмы — на свободе.
Его разочаровал Дитрих.
— Доктор Ольшер не счел нужным встречаться с вами.
Майор шагал по кабинету, вымерял своими большими, тяжелыми ногами узкую полосу вдоль стены.
Дитрих мог и не сообщать этого. Едва переступив порог, Исламбек понял — встреча не состоится, в кабинете нет Ольшера. Арестованного могли вызвать лишь после прибытия капитана — ведь предстояла не очная ставка, а беседа…
Дитрих был предупредительным, это тоже исключало положительное решение вопроса. Он словно извинялся перед Исламбеком за неудачу: ему, Дитриху, нужна была встреча подследственного с капитаном, и устроить ее он не сумел.
— К сожалению, наше приятное знакомство подошло к своему логическому концу…
Штурмбанфюрер называл заключение в камере и допросы знакомством и притом приятным. Над этим можно было лишь посмеяться, горько, конечно. А Дитрих произнес свою заключительную фразу очень серьезно, без тени издевки. Большое угловатое лицо, сплошь испещренное морщинами, было сосредоточенно, и губы сжаты, словно майор действительно испытывал сожаление.
— Мы были друг другом довольны, господин Исламбек, — подвел он итог. — Я, во всяком случае.
Штурмбанфюрер перестал ходить и остановился перед арестованным шагах в двух, уперся взглядом в Исламбека, острым, испытывающим. Ему хотелось увидеть отчаяние в глазах Исламбека — ведь они прощались: один оставался здесь, чтобы жить, второй уходил навсегда, в небытие. Дитрих знал, какие слова будут начертаны в приговоре. Впрочем, предполагал их и унтерштурмфюрер. Теперь предполагал.
— Вы не задумывались над вопросом, зачем я так долго держал вас здесь? — не отрывая взгляда от Исламбека, спросил Дитрих.
Исламбек догадывался, но надо ли было высказывать свои предположения и сомнения гестаповцу.
— Видимо, была надобность.
— Да, да… Была надобность.
Штурмбанфюрер повернулся всем своим большим телом, четко, как башня на подъемном кране, и пошел к столу. Сел, издали еще раз глянул на Исламбека. Неопределенно, будто колебался, отпустить арестованного или подержать еще. Последнее пересилило, и Дитрих жестом предложил Исламбеку сесть.
Пока Исламбек нерешительно, медленно двигался к стулу справа у стены, предназначенному для допрашиваемых, гестаповец продолжил свою мысль:
— Была надобность… Вы сбили меня с толку своим упоминанием Ораниенбурга. И не только меня…
Саид намеревался опуститься на стул, на самый краешек — так он делал всегда: не совсем удобное положение помогало ему не расслабляться при допросе. Сейчас он избрал левый край, с чуть потертой желто-серой обивкой.
— Сюда! — очертил в воздухе путь к креслу у стола Дитрих. — Сюда, господин Исламбек.
Внимание следователя, не подчеркнутое, не продиктованное хитростью, кольнуло Саида. Напугало: «Мы прощаемся. Я больше не нужен ему. Даже как источник полезных сведений».