Берлога солнца (сборник)
Шрифт:
– А вы тоже с ним?
– Что – тоже?
– Не стоите?
– Шутки у вас больные, – девушка застегнула верхнюю пуговицу халатика. – А вот и Рукосуев.
Я повернул голову в марле и увидел его, невысокого человека лет пятидесяти. Он подошел к койке:
– Вас Коновалов чуть не потерял.
– Как это? Я не иголка, чтобы меня терять!
– Это жаргон у нас такой. Если умирает оперируемый, то его после операции не находят живым, понимаете?
– Доходчиво объясняешь, зовут-то
– Люда, вы что ему с глюкозой вводите – люминал или фенобарбитал? – нахмурился тот.
– Что вы, Владимир Семёнович, только глюкозу!
Может, это он от боли неадекватный? Или с рождения….
– Выходит, Вовка ты, Вован. А я – Саня, давай знакомиться, – и я повторно выставил из-под одеяла правую руку с всунутой в неё иглой.
– Да, меня зовут Владимиром, Владимиром Семёновичем. Но руку я вам жать не буду. И не из брезгливости или неуважения, просто у вас игла из вены выпасть может.
Рукосуев проворно снял с моей головы небрежно накрученные Коноваловым бинты:
– Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может.
– Это вы про Коновалова? – встрял я в беседу. – Мне тоже показалось, что он был неаккуратен – скальпель не простерилизовал, пытался тупым краем фурункул вскрыть. Как вы справедливо заметили, это удивительно, что он меня не потерял.
– Да замолчите же вы наконец, – раздражённо сказал Рукосуев и повернулся к сестре: – Завтра утром повторная операция. А сейчас уколы пенициллина, семь раз в день. – Он размашистым шагом пошёл к двери, за ним мелко засеменила Люда.
– Даже не попрощался, – недовольно проворчал я.
– Да они всегда так, никакого уважения к пациентам, – поддержал сосед по капельнице, полноватый мужчина с помятым временем лицом. – А ты где служил?
– Нигде, у меня в универе военная кафедра была, выдали офицерские корочки, и всё.
– Так ты жизни настоящей не видел! Вот я когда прапором, время было – золотой век. А тебе, выходит, и вспомнить нечего. Зарплату-то хоть хорошую платят?
– Гроши, но мне на кусок колбаски, хлебушка ломоть и стакан портвешка хватает.
– Не грусти, давай знакомиться, – сосед приветливо качнул капельницей. – Я Мудрецов Виктор, можно Витя. А ты, я слышал, Саша? Моего капитана тоже Сашей звали. Знаешь, как мы с ним на пару к дояркам в увольнительную ходили? На них как на перине, и молоко парное. А у тебя как с этим, Сань?
Жизнь пока не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину, и я честно признался:
– Да студентки по большей части. Была, правда, одна с фабрики кондитерской, конфеты носила с орехами, а так… даже вспомнить нечего.
– Не расстраивайся, будут ещё и у тебя настоящие. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а сделать мужика счастливым не умеют.
– Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и… поеду в совхоз, – пообещал я.
– И правильно, – поддержал Мудрецов, – в совхозе – жизнь.
– Мальчики, на бочок все быстренько, – весело сказала новая медсестричка с безликим лицом, – трусики, раз-два, приспустили.
Мудрецов подобострастно задрожал исколотыми ягодицами:
– Наташенька, может, вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.
– Можно и в правую, – согласилась Наташа и вонзила в Мудрецова шприц.
Я повернулся на живот и уснул. Похоже, Люда всё-таки добавила в капельницу фенобарбитал. Во сне мне явился Рукосуев, окровавленной рукой заносящий грязный скальпель над моим телом: «Глупости болтает, хамовит, называет неуважительно – без отчества, зарежу!». – «Нет… не убивай, жить хочу…» – закричал я… и проснулся.
Рядом с койкой стояла Люда.
– Пора вставать, будем к операции готовиться.
– А может, без клизмы обойдёмся? – я с надеждой посмотрел в голубые, как гжель, глаза.
– Конечно, без, – засмеялась Люда, – вам же не седалищный нерв вырезать будут.
Засмеялся и Мудрецов. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.
Путаясь в трубке от капельницы, я неуклюже забрался на передвижную койку, и мы поехали по длинному больничному коридору. В голове проносились сцены из сна. «Зарежет, точно зарежет», – подумал я.
Рукосуев уже готовился, протирал зачехлённые резиновыми перчатками руки палача, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что-то радостно напевал себе под нос.
– Я вас во сне видел, – сообщил я, вкатываясь в операционную.
Рукосуев перестал играть со скальпелем:
– Меня?
– Да, вас.
– И чем я у вас там во сне занимался?
– Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати, я написал письмо в прокуратуру и передал его надёжному человеку. Если вы меня потеряете, то… ну, в общем, в ваших интересах сохранить мне жизнь. Мы теперь к одной капельнице подколоты, – и я истерически засмеялся.
– Быстрее надевайте на него маску, – поторопил Рукосуев медсестру.
Сладкий вкус эфира, лёгкость. Я мысленно попрощался с Мудрецовым, с сестричками, с видом Ленинского проспекта из окна, с вкусным запахом её волос. Тьма и – опять свет… Значит, поверил про письмо! Стали возвращаться рефлексы, покалывала подмятая рука. Плечо почувствовало чьё-то лёгкое прикосновение. Кожа подушечек пальцев нежная… Люся? Я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.
– Вы пришли за письмом? – спросил я.