Бермудский Робинзон
Шрифт:
Из разбитых сердец, глубочайшей
их впадины
Поднялся на трон всех любвей исполин.
Ты шею распухшую нежными ручками
Обвила, прижалась ко мне как
ккак душистый букет,
И, кажется, вечность язык жадно слизывал
Сладкую горечь растраченных лет.
Забудем про всё, мой любимый,
единственный,
Возьми меня всю навсегда, навсегда.
И впившись клещом в твои губы неистово,
Я понял тогда –
Забытым вальсом закружились ноги,
Зарыдали скрипки, и повелели Боги:
– Теперь Ваше время! Затеплите свечи,
телами измерьте душ раненых течи.
III
И вот, как в первый раз: все так же робко,
Стыдливо обнажал твой легкий шелк
Наряд души прекрасный и узорный,
Где сердцу дорог каждый уголок.
Чудесный запах неисцветшей, дивной кожи
Пленил мой разум он в свое святое ложе,
И словно сладким хмелем упоенный,
Я пал к груди твоей, коленопреклоненный.
И долго, долго, счастьем уповая,
Был восхищен нагой твоею – Раем,
Безудержною страстию лаская
Соски твои – мягки как свежий хлеб.
Твой взгляд один мне был во
всем признанием,
Твой спелый вздох мне был на все ответ.
Когда же чаша, переполнившись
томлением
Агонии земной, стремленьем естества,
Ты трепетной руки прикосновеньем
Взяла, вобрав в себя с воодушевленьем,
Все то, что было мне от рождества.
И полились божественные звуки
В стенаниях тел, и радость невпопад
Несла в себе все горести разлуки,
Слезой растаяв у тебя в глазах.
– Еще! Еще! Да, вот он миг, блаженный,
Из града содраганий неземных.
И закипела в жилах кровь от наслаждения,
Слились тела, и души их сплелись.
P.S.
Не по душе мне слух лелеять лирой,
В нем отголоски прошлого кумиров…
А все же нищие мы словом их потомки,
Там где наш взор, там лишь одни обломки.
Наверно потому ты – ангел музы —
Ко мне явился с дырками на пузе.
Ты думаешь, что мой язык шершавый
Способен залечить твои больные раны?
Уж поздно поднимать с останков пепелища
За грех мне отсеченные ручищи.
Когда б я мог своим истлевшим телом,
Воспряли б духом за земным пределом,
Великих мастеров без покаяния души
Стотысячных «спасибо» влив мне в уши.
IV
А ты смотрела на меня.
Так верно, преданно смотрела.
Скатились слезы по щекам,
Свеча небрежно догорела.
Через открытое окно
Луна явилась с поцелуем:
– Благодарю за ночь любви,
За истинную, за святую!
Ты бережно прижав к груди
Мою мозолистую руку,
Сказала ласково: – Прочти!
О том, чем жил, о том, что думал.
Но где же взять слова такие,
Чтоб вылить эту злую муку?
Ты повторила: -Ну прочти!
Быть может, чем-то помогу я?
И пожелтевшую тетрадь,
Ту, что пылилась за портретом,
Достав, вручила мне как флаг,
Как нумизмату редкую монету.
V
(из тетради)
Послушайте, ведь если каждому дать хоть
по капле святого
И положить в карман всего одно лишь
человечье слово,
Художник вышвырнул бы из палитры
Всю гадость мрачных красок, и пюпитры
Известных и безвестных музыкантов
Не знали б места под ключом
для диссонансов.
Но кто ж виной тому, что в знойной и
скупой пустыне
Нет места для дождя? Как раньше,
и поныне…
Ужель так обречен тот вечный странник,
Томимый грустию несчастливый
изгнанник,
С рождения привыкший поклоняться лишь
идолам,
Но совестью терзаться, что будет,
Еще будет в этом мире
Частица счастья, и любви, и мира.
Виной тому – он сам с прорезом узким
Для глаз своих больших, как у моллюска,
Богами наделенный редким даром —
Молчаньем драгоценным или паром,
Которым, изрыгая даже шутку,
Уж обречен одним мгновеньем жутким
Под солнечным лучом бесследно сгинуть
И навсегда свой край родной
душой покинуть.
VI
Опять я груб, не от того, что в жизни грубый,
Опять седой, не потому, что сердцем стар,
Пусть заскрежещут вспухших нерв больные
зубы,
Когда в рожденьи припаду к твоим ногам.
Взмолив тебя беззвучными губами
О верности безмолвным языком,
Я вылижу остроконечья лживый камень,
Всем существом своим упавупав перед
д алтарем.
И, разрывая в клочья жизни славу,
Я над могилой своего отца
Спрошу лишь об одном в тот час стоглавый,
Покорно ждав последнего конца:
– В чем сила и могущество горения,