Бернард Шоу

Пирсон Хескет

«В литературе так: новичок стремится любой ценой овладеть литературным языком, а кто поопытнее — освободиться от этих пут».

О корнетисте, игравшем возле пивной: «Человек играл прочувствованно, с большим вкусом, но, к удивлению моему, повел себя полным невеждой в своей профессиональной этике. Когда он подошел с протянутой шляпой, я ему растолковал, что я — пресса. А он стоит: все ждет — может, я заплачу за развлечение».

«Соскучившись по головной боли, я как-то вечером вспомнил, что давно не был в концерте».

«Даже соловья мы терпим за те поэтические басни, которые не в его головенке складываются».

О редакторе «Стар»: «В конце концов наши отношения испортились до такой степени, что оставалось одно: договориться, что мы чрезвычайно уважаем друг друга».

Эпидемия гриппа, разразившаяся в июне 1891 года, предоставила Шоу еще один случай поговорить о предмете более интересном, чем концерты: «Со времени моей последней статьи самым важным событием в музыкальной жизни, я думаю, был грипп: он добрался и до меня. Правда,

мои друзья считают без всяких на то оснований, что я сам на него нарвался. К счастью, я уже несколько недель близко наблюдал, как болезнь косила направо и налево критиков и певцов. Действуя прямо наперекор их курсу лечения, я и с болезнью справился и с делами управился. Врачебные советы, хинин с нашатырем — я забыл о них думать; в самый жар дышал утренней прохладой, подолгу выстаивая неодетым у распахнутого окна. Потом лез в холодную ванну. Я возбуждал себя, перемежая нестерпимую духоту заполненного до отказа Сен-Джеймс Холла ночной колючей прохладой Риджент-стрит. Лечь в постель боялся как огня; когда на улице меня обуревало желание немного полежать, вытянуть ноги, я приваливался к фонарям и виснул на оградах — такое случилось раз-другой, когда лихорадка взялась за меня особенно люто. Я не ограничивал себя в пище (трупы убитых животных я не употребляю), изгнал алкоголь в любом виде. Следствием был целый ряд ожесточенных схваток с врагом, обрушившим на меня бред, слабость, жар и повсеместную боль, в том числе самую коварную — в глазных яблоках, а под конец я получил еще неприличный, омерзительный насморк. Сорок восемь часов он донимал меня неослабно и яростно, потом сник и отстал. Возьмись я ублажать лукавого всякими зельями, кормить аптекарскими булыжниками, туманить ему мозги, бросать ему в мошну докторские гонорары, — очень может быть, что «Уорлд» недели три просидел бы без музыки. Я жил своим умом и за пять дней непрекращающихся борений с болезнью сделал куда больше, чем за предшествовавшую пятидневку. Певцам — урок, как справляться с напастью. Всегда имеет смысл бросить вызов убогому пережитку колдовства, зовущему себя медициной. Выйти победителем, выжить — вопрос чести».

После смерти Эдмунда Йетса в мае 1894 года Шоу оставил работу музыкального критика в «Уорлд». Преемник Йетса уговорил Шоу поработать до конца музыкального сезона, а потом на его место заступил Роберт Хиченс, музыкант по образованию. Профессора и антрепренеры наконец-то вздохнули свободно.

БЕЗ ДЕЛА

«Быть несчастным — это когда от безделья раздумываешь, счастлив ты или несчастлив, — писал Шоу. — Излечиться можно только делом, ибо дело рождает озабоченность, а озабоченный человек — ни счастливый, ни несчастный: он живой, активный человек. Это приятней всякого счастья — пока не войдет в привычку, конечно. Для счастья нужно устать. Музыка после обеда радует душу, а перед завтраком ока пытка, ока явно не на своем месте. Праздник не будет в радость, если люди праздны; но если они задавлены работой — как же нужно им иногда отвлечься! Вечный праздник — очень подходящее определение для адской тоски». О праздниках высказывался однажды и Шекспир:

«Когда б мы праздновали каждый день, То отдых был бы тягостней работы. Но праздник — редкость, праздник — торжество. Нас радует лишь то, что непривычно» [54] .

И все же Шекспир не сошелся бы с Шоу в определении праздника, ибо для Шоу праздник состоял просто в перемене работы. Измочалившись в борьбе за общее благо, он садился писать пьесу. Устраивал ли он себе праздники, работая критиком? Да, так или иначе занимал нерасходованную энергию — собирал информацию, упражнял свои аналитические способности. Можно вполне сказать, что его писания были праздником и для него и для его читателей. Один из его друзей сказал, что никогда бы не взял Шоу компаньоном в долгое путешествие. Когда это передали Шоу, он признался, что действительно всю дорогу «старался бы остроумничать, а от этого очень скоро делается тошно». Но остроумные речи — это полбеды: он вконец вас уморит своим неутолимым любопытством.

54

«Генрих IV», ч. I. Перевод Б. Пастернака.

Когда он отдыхал? Очень беспокойные голова и ноги были даны этому человеку. Лишь однажды одному-единственному спутнику Шоу удалюсь «забвением окутать его чувства» [55] . Шоу как-то выехал на день развеяться и в Челси забрел на мореходную выставку. Здесь он повстречал Оскара Уайльда, и несколько восхитительных часов они провели вместе. Оки осмотрели модель «Победы» Нельсона и макет каюты «Р.&О.» [56] , который вызвал морскую болезнь просто по ассоциации: «Что меня туда занесло и что потерял там Уайльд — я не знаю. В общем мы там очутились, и нас безумно веселил вопрос, какого дьявола нам нужно в этом камбузе. В первый и последний раз я убедился в замечательном даре Уайльда-рассказчика.

55

«Генрих IV», ч. II.

56

«Peninsular and Oriental» — название пароходной компании.

Мне особенно запомнилась одна великолепно слаженная история, пример умножения одного-единственного действия, вроде того рассказа Марка Твена, где человек послушался чужого совета и водружал на крыше громоотвод за громоотводом. Случилась гроза, все молнии ринулись на его дом и спалили его дотла. Рассказ Оскара был построен еще искуснее. Некий молодой человек изобрел театральное кресло, которое за счет всяких хитроумных приспособлений занимало очень мало места. Приятель этого молодца пригласил двадцать миллионеров на обед, чтобы заинтересовать их изобретением. Молодой человек убедительно доказал, что его изобретение позволит театру, вмещавшему ранее шестьсот человек, принять тысячу зрителей. Тут все миллионеры просто загорелись его озолотить. Но, к несчастью, он пустился в подсчет общемировой годовой прибыли от театров и концертных залов, церковных собраний и так далее. Он добрый час корпел над денежными, моральными и религиозными преимуществами своего изобретения и вывел наконец приблизительный итог: несколько миллиардов — и вслед за тем наступление золотого века. Однако к этой торжественной минуте миллионеры бесшумно сложили свои шатры и растаяли, как тень [57] . Уничтоженный изобретатель на всю жизнь заполучил дурную репутацию.

57

Шоу, слегка изменив, цитирует заключительные строки из- стихотворения F. Лонгфелло «Дня нет уж…»:

«Ночь будет певучей и нежной,

А думы, темнившие день,

Бесшумно шатры свои сложат

И в поле растают, как тень».

(Перевод И. Анненского)

В тот день мы отлично чувствовали себя друг с другом. Я помалкивал и слушал человека, который развлекал меня рассказами куда лучше, чем это мог сделать я… На нем был твидовый костюм и низкая шляпа, как у меня, и мы рассекретили друг друга, ибо он, как и я, украл для себя чудесный денек в Рошервилл-Гарденс и отдыхал от фрака и прочего. Слушатель ему попался благодарный. Так что в тот раз свидание наше прошло успешно, и я понял, почему медленно и тяжело умиравший Моррис всем своим гостям предпочитал одного Уайльда».

Чем отличались друг от друга Шоу и Уайльд, становится ясно из рассказа, который я слышал от Роберта Росса: «Однажды я встретил Шоу в Шартрском соборе. Он попросил провести его по собору и рассказать все, что я знаю о витражах. Бесконечными расспросами он скоро вытянул из меня все мои познания, и через час меня могли бы привести в чувство только турецкая баня или горячительные напитки. А возьмись Оскар толковать об этих витражах — и при этом экспромтом, — через час я запрошу еще и еще».

Шоу испытывал неутолимую жажду знаний. Даже зарубежные поездки не могли его отпугнуть неизбежными трудностями. Так, в сентябре 1891 года он отбыл в Венецию с группой из Союза работников искусства. Организовал это путешествие кембриджский преподаватель Томас Окей — ну и намучился же он с диетой Шоу! Сам вегетарианец, впрочем, не унывал — весело голодал, пока наконец Окей не положил этому своевременный предел, начав переговоры со старшим официантом: у них в группе есть человек, по религиозным убеждениям не принимающий мяса. В звании святого человека Шоу продолжал путешествие с комфортом, всегда имея обед по своему вкусу.

Но его вкус в архитектуре наверняка возмутил бы весь святой чин. Собор в Милане он сравнивал с роскошным свадебным пирогом: «Отвратительно! Такое впечатление, словно строителям дали полную свободу действий — валяйте, городите еще выше… Мне гораздо дороже Сант Амброджо». Наружный вид собора Св. Марка в Венеции он посчитал хорошим образцом для железнодорожных вокзалов. Вообще говоря, венецианцы «своей архитектурой ничуть не растревожили во мне чувств, много лет назад разбуженных часовней Св. Иоанна в лондонском Тауэре… Италия мне почему-то показалась сплошным обманом… В наш приезд стоял восхитительный день, и я бесповоротно убедился, что единственным художником, так глупо прозевавшим свое призвание, был Тернер». Шоу написал Уильяму Моррису длинное письмо, — «ибо я должен как-то развеять растущее раздражение и хотя бы на минуту забыть страшное одиночество, на которое меня обрекли двадцать семь человек — из них двадцать способны восхищаться всем, кроме прекрасного». К счастью, в Венеции досаждали не только соборы и туристы: «Поглядели бы Вы на Уокера и Кокерелла. Их лица и шеи стали москитовым пастбищем — сплошное кровавое месиво. Я спасался курительными свечками, которые разводили такую вонь, что сам я остался жив только чудом. Еще мне удалось освободиться от блох. Я, знаете ли, обильно потею. Мои ключи, например, очень быстро покрываются тусклой ржавчиной. От сырости блохи, конечно, схватывают ревматизм, а это страшная болезнь для насекомого, чей смысл жизни состоит в прыганье. Так и ушли от меня блохи». Не поддержали своей марки и гондольеры. Шоу рассказывали, что гондольеры обычно распевают строфы из Данте, — «но почему-то в мой приезд этот обычай был оставлен, во всяком случае, мне ни строки из Данте услышать не довелось».