Бернард Шоу
Шрифт:
Страстный монолог Жанны, узнавшей, что ее отречение дарует ей жизнь лишь в форме пожизненного заключения, Шоу, разумеется, не мог бы отыскать в исторических документах. Тут уж летописец уступил место поэту: «В хлебе нет для меня скорби и в воде нет горести. Но запрятать меня в каменный мешок, чтобы я не видела солнце, полей, цветов; сковать мне ноги, чтобы никогда уже не пришлось мне проскакать по дороге верхом вместе с солдатами или взбежать на холм; заставить меня в темном углу дышать плесенью и гнилью; отнять у меня все, что помогало мне сохранить в сердце любовь к богу, когда из-за вашей злобы и глупости я готова была его возненавидеть, — да это хуже, чем та печь в Библии, которую семь раз раскаляли огнем! Я согласна: пусть у меня возьмут моего боевого коня; пусть я буду путаться в юбках; пусть мимо проедут рыцари и солдаты с трубами и знаменами, а я буду только смотреть им вслед в толпе других женщин! Лишь бы мне слышать, как ветер шумит в верхушках деревьев, как заливается жаворонок в сияющем весеннем небе, как блеют ягнята свежим
169
Перевод О. Холмской.
«Святую Иоанну» лондонцы увидели впервые 26 марта 1924 года в Новом театре. Перед этим ее показал нью-йоркский «Гилд», которому Шоу обязан прекрасными постановками своих пьес.
Американцы просили у Шоу разрешения на купюры, ибо спектакль тянулся до полуночи. Шоу посоветовал начинать пораньше, либо договориться о продлении работы городского транспорта. Несмотря на свой внушительный размер, новая пьеса Шоу имела повсеместный успех и принесла автору самый большой доход за все время его работы в театре.
«Святая Иоанна» полюбилась и католикам и протестантам. Непредвзятость, с какой Шоу подошел к Святой Церкви, позволила кое-кому спросить у драматурга, не обратился ли тот в католичество. «В лоне римско-католической церкви для двух пап места не найдется», — отвечал Шоу.
Меня же более всего покорило, как Шоу сумел передать чувства, вызвавшие к жизни протестантизм. Я советовал ему посвятить следующую историческую пьесу Вильгельму Молчаливому. Он ответил открыткой, которую я нигде не могу до сих пор разыскать. Там говорилось что-то в таком роде: «Три с половиной часа громоподобного шовианского молчания Вильгельма Молчаливого Вам, может быть, и будут по душе; но современный мир едва ли готов узнать себя в истории Нидерландской республики».
Само собой разумеется, в предисловии к «Святой Иоанне» не обошлось без потасовки с Шекспиром. «Шекспир, — писал Шоу, — ничего не смыслил в средневековье, ибо ему представлялось: раз человек верен самому себе, значит, для других его дело не может быть ложью; а эта заповедь как нельзя более ясно отражает крайнюю реакцию на средневековое сознание». Жанна д’Арк — великий человек, ибо она осталась верна себе. Но пьеса Шоу — великая пьеса совсем не потому, что он «пронизал ее насквозь средневековой атмосферой» — с этим бы справился любой историк средней руки, — но потому, что в ней торжествует личность, чью духовную силу не удалось сломить всей машинерии власти, и потому, что благодаря этому подвигу темным силам, воплощенным в религиях и государствах, не удалось затмить от людей божий свет.
«Святая Иоанна» стала апофеозом карьеры Шоу-драматурга. Его престиж был теперь непререкаем. Отныне что бы он ни говорил и ни делал — все вызывало благоговейный трепет. Он дурачился — публика покорно хохотала. Он фиглярствовал — публика почтительно рукоплескала. Стоило ему произнести слово — и на всех континентах уже знали, что он сказал. Любую его шутку, пусть самую зряшную, любую кстати или некстати приписанную ему остроту люди ловили с благодарностью, как отборные зерна глубочайшей мудрости. Если бы перед следующей пьесой Шоу объявили святым, это, наверно, никого бы не удивило.
Он сам не потворствовал низкопоклонству. Выступая в 1928 году перед студентами Королевской Академии драматического искусства, Шоу заявил, что никогда не станет подлинно великим автором, ибо стоит ему сколько-нибудь, приблизиться к трагическим высотам, как на язык подворачивается какая-то совершенная дичь и он уже катится с нею вниз: «Во мне живет трагик, а по соседству с ним — клоун, и отношения между ними далеко не добрососедские».
Любой другой писатель, познавший такой оглушительный успех, каким был вознагражден автор «Святой Иоанны», хоть немного, а почил бы на лаврах. Ну а Шоу ждала кошмарная работа — втолковывать социализм «образованной женщине». Он не жалел себя: «Прекрасно зная о том, что работа писателя вполне поддается разумному разделению на каждодневные порции, я не раз давал себе честное слово упорядочить свой труд. Но на деле я, как правило, дорабатываюсь до полного изнеможения и тогда уже бросаю работу на много недель и уезжаю куда глаза глядят».
В июле 1924 года он уехал «восстанавливаться» в Шотландию. Ли Мэтьюз получил тогда весточку из отеля «Дар воинам» в Грэнтаун-на-Спее: «Катаем на машинах по горам. Видите, какой почерк? Он меня выдает. Это почерк шофера. Не могу написать разборчиво ни одной буквы».
Летом 1925 года — снова на север. И весточка летит к Форбс-Робертсону: «Мы взяли с собой столько теплой одежды, и что же — к северу от Инвернеса суровую и дикую Каледонию словно подменили. На крайнем севере Шотландии — климат крайнего юга Ирландии: фуксии, Гольфстрим и проч. Торки это Арктика по сравнению с Шетландскими островами. Воздух на Танге — как на побережье в Керри. Климат Тарсо мягче, чем в Куинстауне. В Эдинбурге здешние жители погибли бы от холода. Мы проехали вдоль и поперек Оркин, Шетландские острова, Кэтнес, Садерленд —
Во время войны Форбс-Робертсон оставил сцену. С 1918 года он засадил себя за мемуары. Шоу подзуживал его: «Разойдетесь — и сразу бегите из Англии ближайшим пароходом». Шоу советовал Робертсону следующим образом начать главу «Сцена в мое время»: «В течение последней четверти прошлого века я встречался и играл со всеми мужчинами и женщинами, завоевавшими известность на лондонской сцене; некоторые из них были артистами».
Робертсон не воспользовался этим советом. Его воспоминания вышли в свет в 1925 году. 17 июля Шоу высказался по этому поводу в письме к своему любимому актеру:
«Милый Форбс-Робертсон!
…Целый месяц я знай себе дремал да почитывал книжки. Первым делом прочитал Ваши мемуары и было собрался накропать Вам тут же письмецо, но такая ерунда получилась, что пришлось разорвать. В основном я ополчился на сходство между Вами, Макриди и Шекспиром — всех вас к концу жизни мучил смутный протест против избранной профессии. Я, подручный и наводчик для людей Вашей профессии, вполне разделяю Ваши чувства и солидарен с такого рода внутренним протестом. Знай я, что, бросив театр, излечусь от плутовства и притворства, я бы, наверно, его бросил, вслед за Шериданом, Ноулсом и Расином. Только я вполне убежден, что в искусстве куда меньше плутовства и притворства, чем в так называемых серьезных профессиях. Теперь я познакомился с Вашей автобиографией и берусь утверждать, что на фоне наших высокопревосходительств верховных судей, наших высокородных политиков, наших баронетов от медицины, наших архиепископов Вы — артист — выступаете фигурой на редкость благородной и привлекательной, потому что Вы никого не хотите надуть. Вы не притворяетесь Гамлетом. Вы не притворяетесь никем, кроме как тем, что Вы есть на самом деле: Форбс-Робертсоном, исполняющим роль Гамлета. Перед судьей, что, облачившись в алую мантию и воротник из горностая, корчит из себя саму справедливость; перед модным лекарем, выдающим себя за всеведущего и всемогущего распорядителя жизнью и смертью; перед попом с его апостольской родней, потрясающим связками ключей от рая и ада; перед всеми ними у Вас — артиста, художника — великое преимущество. Вас прославляют, но из Вас не творят кумира. Вас уважают и при этом не презирают тайно, как «злую обезьяну», возомнившую себя божеством.
Шекспир сказал: «Весь мир — театр». Но не договорил до конца:
«Весь мир — театр; не доверяй тому, Кто жаркой клятвой в себе актера Отрицает, ибо на эту ложь способны лишь Убийцы, воры…» и т. д. и т. п.Вы подарили свою книгу библиотеке Королевской Академии драматического искусства? Ведь после того, как Вы ушли со сцены, только печатное слово может рассказать студенту, что вершин в искусстве достигают не одни лишь себялюбцы и чудовища и что пускай смазливым лунатикам и везет на нашей сцене, ибо на каждого горемыку находится по драматургу или антрепренеру, наполняющему душой его пустопорожнее тело, — все же настоящий классический актер получается только из того, кто обладает ощутимой индивидуальностью и художественной культурой, хотя на первых порах ему трудно принять на себя облик вымышленного персонажа.
Кроме того, Вы укрепляете меня в том мнении, что артист, помешавшийся на театре, не может стать хорошим артистом…
Мне очень понравилась история с «Расточителем», которую Вы рассказываете. «Боже мой! — восклицает Ваш зритель. — Я же видел эту пьесу раньше». Моя матушка отыскала как-то на Юстон-роуд книжную лавочку, где за два пенса ей давали почитать любую книгу. Прочитав что-нибудь, она скоро все забывала, одну и ту же книгу читала по нескольку раз и не могла нахвалиться своей библиотечкой. Но иной раз память пробуждалась — тогда она отшвыривала очередной томик, восклицая, совсем как Ваш зритель: «Подумать только (или: «Вот напасть!»)! Я же читала это раньше!» И тут уж ничто не могло заставить ее прочесть еще хотя бы одну строчку…»
На следующее лето Шоу отправился за границу. Уже лет тридцать как он не жаловался на здоровье. Однако на пороге семидесятилетия его поджидал неприятный сюрприз, чему виной были переутомление и несчастный случай. 20 мая 1926 года он писал: «Вот я, наконец, и надорвался: слег на два месяца и все никак не оправлюсь. Мое предсемидесятилетнее естество мертво, как гвоздь в двери. Я превратился в развалину».
Из Стразы он благодарил Альфреда Сетро за поздравление с семидесятилетием:
«Ну ничего, Вас я прощаю, у Вас были благие намерения. Если все население цивилизованного мира поздравляет человека, если ему шлют в связи с этим телеграммы, а великие композиторы слагают в его честь каноны (не говоря уже о намеках на то, что лучшим признанием его славы может послужить полученный от него пятисотфунтовый заем), — такому человеку кажется, будто он уже воплотился в мрамор. В конце концов он черствеет и в самом деле превращается в циника. Пропустите свое семидесятилетие, Альфред, если хотите дожить до семидесяти одного года. Остерегайтесь известности — тогда будете жить да добра наживать. Ваше послание отравило мне жизнь в меньшей степени, чем все остальные. И за это да пребудет с Вами благословение несчастного трупа
Дж. Бернарда Шоу».