Бертран из Лангедока
Шрифт:
Скрипел зубами граф – аж песок сыпался – но поделать ничего не мог.
И потащили Бертрана де Борна и сына его, гордого Итье, в унылый холодный Лондон, к старому королю Генриху – на погляд.
А уж Генрих пусть решает, что с мерзавцем Бертраном делать.
Лондон Бертрану не понравился, а вот старый король Генрих – очень.
Всего в этом Генрихе было слишком много; мнилось иной раз – и сам с трудом свою чрезмерность переносит. Высоченный, отяжелевший с годами могучий воин:
В первый же день, как доставили к старому королю Бертрана де Борна, велел государь снять с того все путы и оковы, накормить как следует (незачем, рассудил король, рыцарю и шателену, пусть даже пленному, голодными глазами глядеть). После же призвал к себе и долго, в упор, рассматривал. Сам сидел, развалясь, охотничью рукавицу теребил. Бертран перед ним стоял, посапывал. И помалкивал.
Наконец вымолвил король Генрих:
– Так значит, ты с сыном моим Риго смертно враждуешь?
– Иногда, – дерзко ответил Бертран.
Король светлые брови поднял.
– Да? И когда же?
– Стоит сыну вашему Риго какое-нибудь гнусное предательство совершить, – сказал Бертран, – так сразу и начинаю.
– Это ничего, – хмыкнул старый король. И рукавицу отложил. – Я и сам с ним то и дело враждую.
И снова замолчал.
Выждав немного, Бертран проговорил:
– Кому-кому, но вам-то уж не привыкать, чтоб в семье брат шел против брата, а сын против отца.
И ждать стал – прибьет его за такое король или на закуску оставит.
Генрих на это ответил так:
– Вижу я, Бертран, что смерти ты не боишься.
Бертран только плечами пожал:
– Я католик. Что мне ее бояться? Господь милостив.
Король Генрих решил оставить Бертрана на закуску, сразу не убивать. Повелел отвести дерзкого пленника в узилище и запереть там хорошенько. А ему, Генриху, как раз будет время подумать над тем, как же с этим наглецом Бертраном быть.
И вот растянулся Бертран на лежалом сыроватом соломенном тюфяке, радуясь тому, что хотя бы руки и ноги свободны и не отекают больше от цепей. И заснул. Ибо в любом месте и при любых обстоятельствах спал эн Бертран сном младенческим, а это верный признак безгрешной души.
Итье при Бертране неотлучно находился, однако поместить оруженосца в узилище никто не озаботился, отчего жил Итье на королевских конюшнях. Ждал, пока король решит, какую судьбу определить его, Итье, отцу и господину.
Генрих Плантагенет знал, конечно, что Бертран де Борн – превосходный трубадур. Даже не умея читать на народном языке «ок», по одному только рисунку строфы можно догадаться, как гибко движется, как дышит, словно живое существо, Бертранов стих, увенчиваясь всякий раз чеканной рифмой.
Риго на этом языке болтал весьма бойко и даже стихоплетствовал – вырос в Провансе. Ведь не только Генриху он сын, но и королеве Альенор. И хоть ни к чему была старому королю Генриху вся эта южанская грамота, но послушать добрые песенки и он был не прочь.
И вот присылает король Генрих к Бертрану своего жонглера, прозванием Докука, человека манерного и жеманного, точно девица, но с красивым голосом, и наказывает тому выучить с пяток сирвент, какие ему эн Бертран показать соизволит. На всякий случай копейщика с ним послал – чтобы эн Бертран вернее соизволил, не заупрямился.
Однако упрашивать эн Бертрана не пришлось, так что копейщик вскоре ушел, оставив знаменитого трубадура наедине с господином Докукой.
Господин Докука в узилище вступил, поминутно вздрагивая и пальцами нервно перебирая. Бертран, на своем гадком матрасе вальяжно развалясь, громко зевнул и гостю садиться предложил. Сам же позы не переменил. Жонглер, подумав, брезгливо поместился на матрасе в ногах у Бертрана.
Эн Бертран вошь на себе поймал и, морща длинный нос, с хрустом ее придавил.
– Вы не представляете себе, друг мой, сколько их здесь! – дружески проговорил эн Бертран, обращаясь к Докуке. И отбросил дохлое насекомое, оттопырив мизинец. Воскликнул с чувством: – Мерзкое создание! А в матрасе гнездится целое море клопов и блох. Я все время чешусь.
Тут жонглер короля Генриха подскочил как ужаленный. Держась подальше от Бертрана – тот продолжал лежать, заложив левую руку за голову и поминутно почесываясь, – господин Докука поспешно растолковал, зачем пожаловал.
Услышав о том, что король Генрих желает, чтобы эн Бертран обучил этого жонглера Докуку своим сирвентам, эн Бертран взялся за дело весьма рьяно и вскорости замучил присланного королем жонглера до полусмерти. Сам эн Бертран пел, как мы уже рассказывали, несколько неуклюже. От Докуки же требовал безупречного исполнения и нешуточно сердился, когда тот не сразу улавливал в Бертрановом невнятном мычании правильную мелодию.
Жонглер, однако, попался усердный. Хоть и противен был на первый взгляд, но любил хорошую песню, и это искупало прочие недостатки. Стихи схватывал на лету, запоминал с первого раза песни и в семь, и в десять строф, так что в конце концов Бертран перестал над ним издеваться.
Но в одном эн Бертран оставался тверд. Он обучал жонглера Докуку только тем песням, в которых невоздержанной бранью поливал всех сеньоров, что пошли на него войной, когда он, Бертран, сидел в замке Аутафорт и героически отражал штурм за штурмом. Это, к слову сказать, и были те самые поносные песни, что Юк горланил теперь, не стесняясь, по всему Лангедоку.
Жонглер Докука несколько опасался королю Генриху такие песни петь. Ну как можно, например, перед его величеством провозглашать, что король Арагонский – подлец, каких свет не видывал; что он ограбил свою невесту, а после изгнал ее; что более гнусной твари не нарождалось в подлунном мире? Или Талейран Перигор – да разве дозволено про владетельного сеньора говорить, будто он блюдолиз, трус, изменник?..