Бес смертный
Шрифт:
Убитые на войне не имели отношения к страшным сказкам и историям о привидениях, звякающих по ночам цепями. Убитые на войне были своими парнями, героями с ясными глазами, цепким умом и горячими, любвеобильными сердцами. Оживи они вдруг, дети не бросились бы в ужасе наутек, а, напротив, угостили бы мертвецов огоньком, чтобы те закурили свои ароматные дымные самокрутки, и выслушали бы полезные жизненные советы павших за правое дело. О том, например, как подобает вести себя настоящему мужчине в присутствии врага.
Дети уже вынесли из школы, что убивать врагов – занятие не страшное, наоборот – приятное и полезное. Чем больше врагов убьешь, тем больше тебе будет почет и уважение. Когда я сам был ребенком, то спросил однажды своего дедушку – сколько врагов он убил на войне? Дедушка поперхнулся гречневой кашей, облил себя молоком и сказал, что он лично убил двоих. «Так мало?» – искренне огорчился я, а дедушка ничего не сказал, зачавкал беззубым ртом и перестал быть для меня героем. Если он за всю войну убил только двоих, то что же он там делал? – думал я. Бездельничал, выходит, большей частью. Не герой мой дедушка.
Трое нагнали меня в кустах у пруда-могильника. Место самое невыигрышное: прохожие не видят того, что делается за кустами, и никто на помощь не придет. Впрочем, даже если бы кто из мужчин и увидел, как меня бьют, все равно не помог бы. Покачал бы головой, ругнулся бы тихо, чтобы эти трое не услышали, и пошел бы гулять по братским могилам дальше. А если бы увидела женщина, она покричала бы, поразводила бы руками – мол, что же вы, изверги, творите? Но толку от нее – все равно как от покойников под газоном.
Догнавшие меня хулиганы ничего говорить не стали, один их них сразу ударил меня топором – я продолжал бежать прямо на непролазную стену кустов, и удар пришелся в ногу. Стой я на месте, хулиган угодил бы мне в голову.
Боли не было, я уже знал, что в первые секунды не бывает больно, что больно будет потом. Топором меня, правда, еще не рубили, и ощущение было непривычным. Пахнуло на меня в тот миг из кустов первобытным костром и шкурой какого-то неубитого животного. Нога сразу же подогнулась, и я упал, в падении развернувшись и шмякнувшись на траву спиной.
– Еб твою мать! – весело сказал парень, помахивая зажатым в руке кухонным топориком. Лезвие топорика было в моей крови. – Это не он.
– Точно? – спросил второй, без топора, но с очень толстыми руками.
– Да бля буду, – сказал первый. – Тот тоже был волосатый. И этот волосатый. Похож, пидарас. Нет, не он.
– Ну хули тогда? – подвел итог третий. – Пошли.
И трое молодых разбойников отправились в более людные места парка, а я посмотрел на разрубленную ногу. Она выглядела достаточно страшно для того, чтобы собраться с мыслями и не потерять сознание. Вся штанина в крови, на бедре слева – черная рваная рана. Попробовал встать – получилось. Боль начала тупым гвоздем ковыряться в ране, однако идти было можно. Дошел домой, пугая прохожих, и, только нажав на кнопку звонка, провалился в черную, с блестящими точечками муть.
Рана оказалась не слишком глубокой и опасной – через год я даже не хромал. Вот тебе, думал я, и поиграл на гитаре.
На танцах в парке я играл каждую субботу. Не один, конечно, – с товарищами, такими же сумасшедшими, как и я, предпочитавшими тратить деньги на пластинки «Битлз» и гитарные шнуры, вместо того чтобы пропить их или сводить девочку в кафе «Роза ветров».
– Так я не понял, – скрипнув дешевой кожанкой, наклонился ко мне парнишка. – Чего с баблом-то? Чего ты шепчешь там?
Оказывается, я шептал. То есть, вероятнее всего, вслух вспоминал кафе «Роза ветров» и танцы в Парке Победы. Странно. Столько лет как и думать забыл об этом, а сейчас вспомнил. К чему бы? Если сопоставить ту неожиданную погоню и этого парня, то есть двоих парней, – неужели сейчас я так же близок к смерти, как и тогда, в Парке, когда я только случайно не попал под топор пьяного дебила?
– Пошел вон, – глухо сказала Полувечная.
– Йо! – оторопел парень. Покраснел, шмыгнул носом. – Йо-о! – снова выдохнул он, не найдя других звуков, не говоря уже о словах.
– Документы предъявите.
А вот мент возник совершенно неожиданно и словно бы ниоткуда. Или я на старости лет стал слишком рассеянным. Или просто был уже пьян и не заметил, как он вернулся в кафе. Это был один из тех троих, которые недавно следили за тем, как мы с молодой журналисткой пьем пиво.
– А в чем дело, командир? – встрепенулся парень в кожанке и механически-привычно улыбнулся. Специальной, выработанной для таких случаев улыбкой. Мол, я в порядке, командир, мы же свои люди, командир, все путем, командир.
– Этого забирай, – крикнул мент двум своим подельникам, так же тихо, как и он сам, появившимся в кафе. – А вы – документы давайте.
Среди лобио и курабье
Зеркало в полстены отразило меня, и я остался доволен отражением. Высокий осанистый мужчина с седой косичкой, лежащей на плече и упорно не желающей убраться за спину. Начищенные сапоги, новые джинсы. Лицо в меру опухшее, а в этом даже есть некий шарм, определенная двусмысленность и загадочность.
Вид человека спортивного вида с мужественным, ухоженным лицом ничего, кроме скуки, вызывать не может. Такой человек предсказуем и напоминает рисунок в книге о простой и лишенной приключений жизни. Так выглядели герои советских производственных романов пятидесятых годов, инженеры, поэты и геологи, целомудренные и целеустремленные, все пороки которых сводились к курению дешевых папирос и рюмке-другой «Мукузани» в «Арагви».
Но если парень выглядит ладно, как упругий, прокопченный горным солнцем альпинист, и при этом носит лицо завсегдатая дешевых пивных и ночных магазинов, то он интригует на всю катушку. Он откровенно сексуален, в его красных похмельных глазах мерцают разгадки секретов бытия, он готов к ответу на любой вопрос и отражению любого вида агрессии – от спонтанного диспута до газовой атаки.
Зеркало, установленное в фойе клуба «Последний рубль» и напоминавшее каждому из посетителей о степени его, посетителя, кредитоспособности, показывало мне отражение именно такого умудренного дружескими пьянками и потрепанного частой сменой работы мачо, каким я и должен был выглядеть сегодняшним вечером. А точнее, каким я и выглядел последние лет двадцать.
С небольшой сцены, расположенной возле входа в зал, мне синхронно кивнули Ренегат и Буба – аккордеонисты, работавшие по ночам в «Рубле» и получавшие за свой труд как раз столько, чтобы их общий баланс соответствовал названию заведения.