Бес смертный
Шрифт:
– Бедненький.
– Небогатый.
– Да. Судьба у тебя – не позавидуешь.
– Ты записываешь?
– Конечно. – Света вытащила из кармана включенный диктофон.
– Правильно. Давай, все пиши. В общем, кто-то из классиков сказал, что куда-то там впрячь не можно быка и трепетную лань.
– Коня, – поправила меня Полувечная. – И ты, значит, трепетная лань.
– Да. Я – лань.
Шедший нам навстречу мужик в шляпе, одетый, несмотря на теплый майский день, в черное пальто, вздрогнул, брезгливо поморщился и что-то пробормотал. Должно быть, ругательство.
– Поехали в студию, – сказал я и плюнул в сторону мужика.
Мы вышли на Загородный проспект,
Когда дядька в черном упал на светлый утренний асфальт, он издал звук, получающийся при столкновении бильярдных шаров.
– Ничего себе денек начинается, – сказал я. Полувечная промолчала.
– Куда едем? – крикнул в открытое окошко водитель поравнявшейся с нами «Волги».
Все целы-невредимы
– Приятно вот так вдруг почувствовать себя молодым, – отдуваясь, прошептал Русанов.
– Да уж, – ответил я. – Ты цел?
– Более чем. – Русанов вытащил из внутреннего кармана бутылку коньяка. – По дороге прихватил. Вообще-то я хотел воспользоваться ею в качестве оружия, но, слава богу, до этого не дошло.
Он нежно погладил бутылку по темному боку.
– Маленькая ты моя. Успокойся, родная, все уже кончилось.
Мы сидели в подъезде старого, едва державшегося на осевшем фундаменте семиэтажного дома. По какому-то недосмотру или просто по вредности коммунальных служб города, этот дом миновала волна глобального ремонта, прокатившаяся по Питеру сразу после революции.
За тяжелыми щелястыми дверями, косо висящими на ослабевших от старости петлях, еще жили люди, и я подозревал, что некоторые из этих квартир – многокомнатных, с высокими потолками и толстыми стенами – до сих пор оставались коммунальными.
– Силы-то есть еще? – спросил я литератора.
– Обижаешь.
– Тогда пошли, – сказал я, направляясь к лесенке, ведущей в подвал.
В молодости Русанов любил приключения, особенно его занимали уличные бои. Поводами для них юному литератору служили как нанесенные лично ему обиды и оскорбления, так и преимущество монархии перед демократией, которое он был готов отстаивать до последнего дыхания. Впрочем, любовь к такого рода утехам просыпалась в писателе только после употребления белого крепкого вина, которое он предпочитал всем остальным сортам и видам алкогольных напитков. Несмотря на простецкий вкус, Русанов всегда был человеком респектабельным. Даже не имея еще ни гроша за душой, питаясь где и как попало, он всегда умудрялся выглядеть солидно, одеваться чисто и благопристойно, предпочитая рваным джинсам костюм, а кроссовкам – на худой конец, сандалии. Подающий надежды автор даже посещал парикмахерские, в разговоре употреблял только необходимый минимум бранных слов и всегда сдавал пустые винные бутылки, гордо задрав подбородок и посматривая на окружающих свысока, декларируя тем самым либеральный образ жизни и прочее свободомыслие.
То, что сегодняшнюю потасовку в «Рубле» с некоторой натяжкой можно было считать успешной, действовало на писателя, как дрожание паутины на половозрелого, голодного паука.
Фактически из клуба нам пришлось бежать, но если включить воображение и посмотреть на вещи шире, то получалось, что мы просто решили не брать пленных. После того как один из нападавших взвился черным смерчем чуть ли не под самый потолок, чтобы нанести мне размашистый удар ногой, на него налетел официант, и оба они рухнули прямо на поверженного Русановым плейбоя. В результате плейбою, как и положено по законам добра и справедливости, досталось больше всех, я же увлек опьяненного успехом литератора к выходу.
Охранник хоть и не любил меня, но знал, поэтому, когда я на бегу сунул ему пятьдесят баксов, он не стал нам препятствовать, и мы весело выбежали на улицу.
Я остановил первое же такси, и через несколько минут мы уже были возле темного дома на Моховой, чудом избежавшего полной перестройки или сноса. Он торчал как гнилой зуб среди крепких клыков новых построек – фальшивый мрамор, гранит, пуленепробиваемые стекла, металлические конструкции. После революции Моховая и все прилегающие к ней улицы изменились радикально. Они больше не походили на запущенные плацкартные вагоны – тесные пеналы, набитые сонными пассажирами и простуженные сквозняками. Теперь весь центральный район напоминал новенький детский конструктор, до которого еще не добрались ручки какого-нибудь любознательного малыша и не повергли в хаос дома, светофоры и пластмассовые фигурки постовых милиционеров.
Мы вошли в подвал. Я достал шариковую ручку-фонарик, и тонкий, как кончик бильярдного кия, луч осветил переплетения мускулистых водопроводных труб, застывших в ожидании встречи с головой, спиной, руками и ногами любого, кто отважится к ним приблизиться. Я бывал здесь часто, но никогда не мог выучить их географию. Иногда мне казалось, что они переползают с места на место, чтобы поймать на удар незваных гостей, кем бы они ни были – своими или чужими. Хотя, разумеется, своим для них из мира органики не мог стать никто.
– Что там? – шепотом спросил Русанов.
– Ничего, – таким же, только еще более страшным шепотом ответил я, вытащил из бокового кармана джинсов увесистый пакетик с шаманкой и положил на теплую трубу.
– Все, – сказал я литератору, поворачиваясь к нему лицом. – Пошли обратно.
– Как? Уже?
В вопросе, по задумке, должно было слышаться разочарование, но я услышал радость.
– Да-да, уже.
– Я думал, у тебя тут встреча…
– Ну да, – проворчал я, выходя следом за Русановым на парадную лестницу. – Здесь можно назначать рандеву разве что с призраком Сида Барретта.
– Да, пожалуй, – смущенно ответил Русанов.
На улице я посмотрел на часы. До встречи с Отцом Вселенной оставалось десять минут.
Что ли, полдень? Или нет?
«…Иду в Смольный, в кармане звонит мобильник. Але. Москва на проводе. Точнее, в эфире. Министерство культуры. Некогда мне сейчас, говорю, в Смольный бегу. Ага, реагируют в министерстве, перезвоним. Вокруг черного памятника Ленину гуляют мамаши с колясками. То ли пастораль, то ли паранойя.