Бесчестье
Шрифт:
— Да.
— Ну и отлично. Признаюсь, для меня это потрясение, но я на твоей стороне, что бы ты ни решила. Тут и обсуждать нечего. А теперь я пойду прогуляюсь. Поговорить мы можем и после.
Почему не поговорить прямо сейчас? Потому что он не в себе. Потому что и он может сорваться.
Она не готова, сказала Люси, снова пройти через аборт. То есть аборт она уже делала. Ни за что бы не догадался. Когда это могло произойти? Когда она еще жила дома? И Розалинда все знала, а его держали в неведенье?
Трое бандитов. Три отца в одном. Скорее насильники, чем грабители, так сказала о них Люси, — насильники плюс сборщики податей, бродящие в этих местах, нападая на женщин, наслаждаясь насилием. Нет, Люси ошибалась. Они не насилуют, они спариваются. Их действия направляются не наслаждением, но мошонкой, мешочками, раздувшимися от семени, которому не терпится исполнить свое предназначение. И вот, прошу любить, ребенок! Он уже называет ребенком то, что является пока не более чем червячком, скрытым в утробе дочери. Какому ребенку способно дать жизнь подобное семя, семя, проникшее в женщину не в любви, но в ненависти, бессмысленно смешанное, извергнутое, чтобы ее запятнать, пометить, как метит собачья моча?
Отец, и не думавший породить сына. Значит, этим все и закончится, значит, так оборвется его род — подобно воде, по капле ушедшей в землю? Кто мог подумать! День как день, чистое небо, ласковое солнце, и вдруг все изменяется, изменяется раз и навсегда!
Прислонившись к наружной стене кухни, спрятав лицо в ладони, он испускает один тяжкий вздох за другим и наконец разражается рыданиями.
Он поселяется в прежней комнате Люси, куда дочь так и не вернулась. До конца дня он избегает ее, боясь ляпнуть что-нибудь неуместное.
За ужином его ждет новое открытие.
— А кстати, — говорит Люси, — мальчишка вернулся.
— Мальчишка?
— Ну да, мальчишка, с которым ты сцепился на празднике Петраса. Живет у Петраса, помогает по хозяйству. Его зовут Поллукс.
— А не Мнцедизи? Не Нкуабайяхи? Ничего непроизносимого, просто Поллукс?
— П-о-л-л-у-к-с. И, Дэвид, может быть, для разнообразия обойдемся без твоей жуткой иронии?
— Не понимаю, о чем ты?
— Ну как не понимаешь? Когда я была маленькой, ты год за годом прибегал к ней, чтобы меня подавлять. Не мог же ты об этом забыть. Между прочим, Поллукс приходится братом жене Петраса. Родным не родным, не знаю. Но у Петраса есть перед ним обязательства, семейные обязательства.
— Так-так, вот все и проясняется. Юный Поллукс возвращается на место преступления, а мы должны вести себя так, будто ничего не случилось.
— Не распаляйся, Дэвид, этим ничему не поможешь. По словам Петраса, Поллукс бросил школу, а работу найти не может. Я просто хотела предупредить тебя, что он тут, рядом. На твоем месте я бы держалась от него подальше. По-моему, с ним не все в порядке. Но выгнать его отсюда я не могу, это не в моей власти.
— Тем более что... — Он не заканчивает предложения.
— Тем более — что? Говори уж.
— Тем более что он может оказаться отцом ребенка, которого ты носишь. Люси, твое положение становится смехотворным, хуже, чем смехотворным, пагубным. Не понимаю, как ты не видишь этого. Умоляю тебя, брось, пока еще не слишком поздно, ферму. Это единственный разумный шаг, какой ты можешь сделать.
— Перестань называть ее фермой, Дэвид! Никакая это не ферма, просто клочок земли, на котором я кое-что выращиваю, и оба мы это знаем. А отказываться от него я не собираюсь.
В постель он ложится с тяжелым сердцем. Ничего не изменилось между ним и Люси, рана ничуть не зажила. Они грызутся так, словно он и не уезжал.
Утро. Он перелезает через новую изгородь. Жена Петраса развешивает за старыми конюшнями стираное белье.
— С добрым утром, — говорит он. — Molo. Я ищу Петраса.
Женщина не встречается с ним взглядом, лишь апатично указывает в сторону строительной площадки. Движения ее замедленны, тяжелы. Близится ее время: даже он видит это.
Петрас стеклит окна. Петраса следовало бы поприветствовать, поболтать с ним о том о сем, но у него нет для этого никакого настроения.
— Люси сказала мне, что мальчишка вернулся, — говорит он. — Поллукс. Тот, что напал на нее.
Петрас вытирает дочиста нож, откладывает его в сторону.
— Он мой родственник, — произносит Петрас с раскатистым «р». — Не могу же я выгнать его из-за того, что случилось.
— Вы говорили, что не знаете его. Вы мне наврали.
Петрас сует в рот трубку, сжимает ее желтоватыми зубами и со свистом втягивает воздух. Затем вынимает трубку и широко улыбается.
— Наврал, — говорит он. — Я вам наврал. — Снова затяжка. — А почему?
— Это вы не меня спрашивайте, Петрас, а себя. Зачем вы врали?
Улыбка исчезает.
— Вы уезжаете, опять возвращаетесь — зачем? — Петрас глядит на него с вызовом. — Работы у вас здесь нет. Вы приезжаете, чтобы позаботиться о вашем ребенке. Вот и я забочусь о моем ребенке.
— Вашем ребенке? Так он, выходит, ваш ребенок, этот Поллукс?
— Да. Он ребенок. Он из моей семьи, из моего народа.
Вот, значит, как. Петрас больше не врет. «Из моего народа». Более прямого ответа не приходится и желать. Ну что ж, а Люси из его народа.
— Вы говорите, это плохо, то, что произошло, — продолжает Петрас. — И я говорю, что плохо. Плохо. Но с этим покончено. — Он вынимает трубку изо рта и с силой тычет чубуком в воздух. — Покончено.
— Да нет, не покончено. И не делайте вид, будто не понимаете, о чем я. Ничего не покончено. Напротив, только начинается. И будет продолжаться еще долгое время после того, как мы с вами умрем.
Петрас задумчиво глядит на него, не притворяясь, что не понял сказанного.
— Мальчик женится на ней, — произносит он наконец. — Женится на Люси, только он пока слишком молод, слишком молод, чтобы жениться. Совсем еще ребенок.