Бесхозные Лондоны
Шрифт:
Есть трижды Си.
Это три дочери.
У лидерца…
…нет, не у короля лидерцев, этот лидерц поскромнее будет.
Вон они мерцают в темноте ночи, искрами пышут по болоту:
Си.
Трижды Си.
А дважды Си нет.
Сейчас придет.
Сегодня должна прийти.
Уже в газетах пишут:
Зверское убийство императрицы…
– Придет сегодня? Придет?
Старый лидерц бледнеет:
– Я… я не посылал за ней никого…
Взмахивает крыльями, осененный страшной догадкой:
– Это
Мудрость торжествующе смеется в белокаменных палатах.
Так её зовут – Мудрость.
Вспыхивает яркая звезда в тумане.
Тает.
У старого лидерца дочери.
Си.
Трижды Си.
А дважды Си нет.
Нет…
Восстановлению не подлежит
Смотрю на идущего передо мной. Как его зовут. Ну да. Майкл. Михаил. Михаэль. Мишель. Светлые волосы. Шрам на затылке, интересно, откуда. Окликаю. Мишель оборачивается, смотрит непонимающе.
Спрашиваю:
– А ты в каком году родился?
Он начинает что-то высчитывать, кивает:
– В восемьдесят восьмом.
Снова толкаю его в спину:
– А умер когда?
Он фыркает:
– Пош-шел ты.
Смотрит на меня так, что понимаю: я спросил что-то неприличное. Очень неприличное.
– Нет, правда, когда?
– В двадцать седьмом.
Хочу спросить – как.
Не спрашиваю.
Оглядываю идущих. Думаю, кто из них кто. Кто из них такой, а кто другой. Смотрю на идущего рядом со мной, крепко сжимаю его ладонь. Рука холоднее самого льда. Он пожимает мне руку в ответ, хлопает по плечу – мол, всё хорошо.
Кто-то сзади стучит мне по спине. Оборачиваюсь, смотрю на молоденького солдатика.
– Проверяешь?
Он улыбается.
Киваю:
– А по мне ничего не поймешь. На мне доспехи.
Он фыркает:
– Хитро устроился. А если попросим снять, тогда чего?
– Да оставь ты его…
Понимаю.
Мы все хотим знать, кто есть кто.
И все боимся знать.
Бетти, – говорит он себе.
Надо думать про Бетти.
Не про дождь, не про холод, не про слякоть, не про это вот всё. Про Бетти. Бетти, Бетти, Бетти. Тонкие пальчики перебирают пальцы его руки, пухлые губки бормочут какую-то считалку, как же там… Эники-Беники ели вареники… нет, не так… Сорока-ворона кашу варила… тоже не так… он уже не помнит… не помнит…
Бетти…
Еще один дом срывается с места, надвигается огромной массой, угрожающе скрежещет колоннами, ощеривается башнями.
Он сворачивает в проулок, стены которого тут же приходят в движение, опрометью бежит по лестнице, которая извивается под ногами.
Бетти.
Выжить. Ради Бетти. Вернуться. Ради Бетти.
Сорока-ворона кашу варила…
Дома обступают – величественные дворцы, исполинские замки, анфилады, колонны, бельведеры, бельэтажи; угрожающе поводит башнями горделивая ратуша, рядом извиваются причудливые ступени какого-то дворца…
(Бетти).
Он бежит в последний оставшийся проулок между домами, маленький проулок, который сужается всё больше…
(Бетти)
…он
(Бетти, Бетти, Бетти)
…а дальше города нет, а дальше трасса, уходящая из ниоткуда в никуда, а дальше…
Кто-то хватает его, тут же получает кулаком в грудь, кто-то орет – ты чё, блин, своих не признал, тут же добавляет слова, от которых даже у бывалого солдата уши сворачиваются в трубочку…
Он переводит дух.
(Бетти)
Свои.
(Бетти)
В изнеможении опускается на траву, только сейчас понимает, как все тело бьет мелкая дрожь…
Враги близко.
Еще не здесь, нет-нет, вы их не увидите на широких улицах, на площадях, на извилистых лестницах, на бульварах. Их здесь еще нет. И даже на горизонте вы не увидите темную полосу, которая неумолимо приближается, и в небе не разглядишь темные вражеские стаи.
Но враги близко.
Город замирает, затихает, прислушивается.
Вздрагивает, потревоженный далеким шорохом.
Снова ждет.
Враги близко.
– Стой!
Здание оперы уже готовится раздавить крохотную фигурку солдата – человек разворачивается, вытягивает руку:
– Стой! Не прогоняй меня.
Опера замирает, взбрыкивает колоннами. Тут же корит себя, зачем она застыла, зачем, зачем, негоже людям знать, что понимают оперы и дворцы человеческие слова. И что не может дом растоптать человека, не поднимется у дома ни колонна, ни башня, чтобы превратить живое человеческое сердце в кровавые ошметки, – про то людям тоже знать не положено.
А тут на тебе.
– Стой! Не прогоняй!
Опера не согласна, опера грозно скрежещет, надвигается, всем своим видом показывает, что она тоже не лыком шита,, что нечего живым людям в городе делать, не для людей здесь место…
– Да ты погоди! – солдат колотит себя кулаком в грудь, слышится звон металла, – слышала, да? Слышала? Чугунный я! Чугунный! Слышал, да?
Опера вздрагивает, отступает, смущенная. Солдат не унимается, солдат выговаривает опере, хоть бы посмотрела сначала, с кем дело имеешь, а то вам всем лишь бы народ разогнать. Опера окончательно смущается, втолковывает что-то – ошиблась, ошиблась, с кем не бывает, солдат меняет гнев на милость, даже идет в ближайшую стекольную мастерскую подобрать опере стекла взамен выбитых – повылетети стекла, когда возле города разорвалась бомба.
– Да где я их тебе возьму, стекла-то? У меня тут что, стекольная мастерская, что ли?
– Ну… вообще-то да…
Стекольная мастерская смущается, вспоминает, что она действительно стекольная мастерская, а значит, в ней должно быть стекло, а стекла нет, всё побилось, и ей, стекольной мастерской, стыдно, что у неё нет стекла.
А?
Нет, это не солдат пришел за стеклом, это до солдата было, где-то за год до него. И перед мастерской стоит белоснежный храм, у которого взрывом повыбило стекла – а стекол нет.