Бесовские времена
Шрифт:
— Чушь! Ваши достоинства не искупают ваших недостатков, — слова эти просто вырвались у Камиллы, и она тут же пожалела о них.
— У вас странное представление о совершенствах и пороках, синьорина, — шут изогнул бровь. — К моим порокам вы относите мою красоту, остроумие, чувство собственного достоинства, а мое величие вам видится в умении убивать. Как хорошо, что женщины не могут быть священниками: на исповеди вы совсем запутали бы меня.
Синьорина всё же была неглупой особой: поняв, что фиглярствующего шута ей все равно не перефиглярить, Камилла махнула рукой и направилась к себе.
Шут проводил её насмешливым взглядом, несколько мгновений стоял, переживая странное чувство легкого томления, щемящего и сладостного, которое ощутил ещё в овине в присутствии этой девицы, потом опомнился и поспешил к Альдобрандо Даноли. Грациано миновал несколько лестничных пролетов, везде натыкаясь на людей д'Альвеллы: они вынюхивали картину дня, выспрашивали полусонную челядь, взвешивали проговариваемое, но Песте по-прежнему сомневался, что утром Тристано д'Альвелла узнает имя убийцы. Шут не был фаталистом, но ощущал что-то надвигающееся, подобно грозовой туче, страшное именно своей неопределенностью. И ощущал давно. Не потому ли слова Альдобрандо Даноли, мистика и пророка, так запали ему в душу?
Графа он застал одного, погруженного в тёмные, непроницаемые раздумья. Чума заметил, что неотпущенный в монастырь, граф незаметно превратил в монастырскую келью свои апартаменты, избавившись от лишних сундуков и стульев. Кроме кровати, стола и стула, полки для книг да небольшого сундука для вещей в покоях Даноли ничего не было.
— Должен заметить, Альдобрандо, что бесовское жертвоприношение, о коем вам поведали, не заставило себя ждать. Это оно?
Граф поднял на мессира Грандони больные глаза. Шут не смеялся. Он был серьёзен и хмур. Даноли вздохнул.
— Не знаю. Мне порой кажется, что я — давно мертвец, а мои видения — просто распад мозга, брожение пустых фантазий, в мертвом мозгу бродят ночные призраки, воображение разваливается и мозаика разбившихся частиц, перетряхиваясь, создаёт имитации новых картинок. Я болен, постоянно знобит… Может ли эта несчастная быть sacrifice humanun? Мне было жаль ее… Насколько я понял, она была неизменной мишенью ваших острот, Грациано? Она их заслуживала?
Песте задумался.
— Умом она не блистала, но женщин, блистающих умом, я вообще не видел. Пустая глупышка, чья голова была набита нелепыми фантазиями о галантных кавалерах и блестящих придворных. Чем меньше в такой головке ума, тем умнее и даровитее кажутся ей бездари, вроде Витино. Насколько я слышал от Альмереджи, чтобы получить от оной особы нужное — неизменно приходилось ронять два десятка дежурных фраз о великой любви и её неземной красоте. Но буду откровенен, Альдобрандо, в этом убийстве мне не видится той сакральности, коей ожидаешь после бесовских видений. Жертва на алтаре не должна быть смешна…
— Вы смеётесь…
— Ничуть, — перебил Песте, — говорю то, что думаю. Возможно, это действительно, как мудро заметил дон Франческо Мария, «кустарщина» Её могли убить потому, что она что-то невзначай увидела или услышала, а так как все знали, что язык за зубами Черубина держать не способна, убийца сделал всё, чтобы она замолчала навсегда. Увидеть же или услышать нечто, не предназначенное для её ушей, она могла, где угодно.
— Так хотелось бы думать…что все случайность… — лицо Альдобрандо Даноли исказилось мукой.
Чума кинул на него взгляд, в котором читались несвойственные этому лицу сострадание и жалость. Но утешить Даноли он не мог, ибо его внутреннее понимание, как ни странно, ничуть не противоречило скорби Даноли.
Альдобрандо неожиданно продолжил:
— Мне так страшно, Грациано. Когда я появился здесь, мне показалось, что я несчастный мертвец, которого невесть зачем занесло к живым со старого погоста. Но чем дальше я здесь… и ныне, в спальне этой несчастной… я вдруг понял, что я — один из немногих живых. Сколько тут мертвых, Грациано… сколько тут мертвых…
Глава 10. В которой из допроса своих людей мессир д'Альвелладелает неожиданные и весьма неприятные для себя выводы, а мессир Портофино углубляется в литературные изыскания
Мессир Тристано д'Альвеллапренебрёг советом дружка Чумы, и спать не лёг. Он не знал, и в этом была основная трудность, когда именно неизвестный прокрался в покои статс-дамы. Убить её могли с десяти утра, когда она вышла от герцогини… Нет. Её видели в полдень… Итак, с полудня до шести вечера, иначе тело, обнаруженное за час до полуночи, не успело бы остыть. Начать надо было с приёма мантуанцев.
Тристано велел разыскать Ипполито ди Монтальдо.
Церемониймейстер появился, за последние недели странно помолодевший. Отношения с супругой, хоть он перестал стараться угождать ей, стал собой, привели к ошеломляющему результату. Джованна сновала вокруг него, как белка, не знала, как ублажить, выряжалась к его возвращению в лучшие наряды, игриво прыгала на колени. Он же стал просто видеть в ней свою женщину и брать то, что принадлежало ему как мужчине.
Прошедшая ночь с паскудным демаршем Песте потешила Ипполито: он терпеть не мог Дальбено, и, выйдя на шум из супружеской спальни, натолкнувшись на ненавистного звездочета в комьях дерьма, долго не мог унять злорадный смех: астролог неоднократно интриговал против него, и однажды едва не поссорил с Антонио Фаттинанти. Но к известию об отравлении статс-дамы Ипполито отнесся совсем иначе. Монтальдо знал покойного Фабио Верджилези, его вдову жалел, понимая, что у бедняжки слишком мало ума, чтобы жить достойно. Убийство — совсем рядом — насторожило и испугало его. Сейчас, увидя лицо д'Альвеллы, Ипполито насупился. «Кто присутствовал на церемонии приёма гостей?» Ипполито, напряженно опершись руками о подлокотники, методично перечислил придворных. Д'Альвелла следил по списку. В числе названных были все камергеры, включая его собственного сына от первого брака, все сановники двора. Женщины наблюдали за церемонией с балюстрады.
— Кто-то из мужчин мог незаметно отлучиться?
Ипполито отрицательно покачал головой.
— У дверей был я. — Ипполито Монтальдо помолчал, потом продолжил, — приём продолжался полтора часа. Глупо было привлекать к себе внимание, пытаясь уйти. Её могли убить и до приема, и после. А мог убить и тот, кого на приеме вообще не было.
— Скудость данных удручает…
Ипполито Монтальдо поднял глаза на Тристано д'Альвеллу. Друзьями они не были, но никогда и не враждовали. Тристано знал о семейных неприятностях Монтальдо, но никак и нигде их не комментировал. Ипполито знал, что два года назад д'Альвеллапотерял единственного сына, и это заставляло его воздерживаться от многих замечаний в адрес начальника тайной службы. Сейчас церемониймейстер заметил, что Тристано д'Альвелла, видимо, не спал прошлую ночь, отметил его затрудненное дыхание и тяжелые покрасневшие веки. Ипполито вяло проронил то, чему сам не придавал значения, но что просто вспомнилось.
— Я случайно слышал… Неделю тому Черубина поссорилась с Иоландой Тассони. Я не к тому, что девица могла такое сотворить, в мыслях того нет, но препирались они из-за чулана коридорного. Тассони там своих двух котов держала. Зачем Верджилези тот чулан сдался?
— Чулан? — теперь глаза Тристано д'Альвеллы сонными не были.
— Угу.
Больше Ипполито ничего не знал и отправился спать, а пять минут спустя в комнату начальника тайной службы вошел главный ловчий Пьетро Альбани. Он был невысок ростом, но строен, и его лицо — холеное и довольно привлекательное, но без особых примет, казалось, не имело и мимики. Это был человек хорошего рода, но благородство рождения не отразилось в нем возвышенностью помыслов: Альбани интересовали три вещи — женщины, деньги и интриги, коих он был мастером. Он умело стравливал недругов, артистично злословил и охотно согласился стать доносчиком д'Альвеллы — это не только наполняло его кошелёк, но и позволяло наилучшим образом проявлять свои таланты сплетника и шпиона. Он не стал тратить слова, низко склонившись перед д'Альвеллой. Тот невинно полюбопытствовал.