Бесовские времена
Шрифт:
Глава 11. В которой мессир Грандони встречает под луной девицу, потом наталкивается на искусительный текст, а напоследок — вытаскивает из воды новый труп
Чума обладал чарующим голосом и пел превосходно, но сегодня его искусство было бессильно. Герцог, подавленный и мрачный, насупленный и злой, молчал. Франческо Мария вообще-то был сильным человеком. Его никогда не страшила неизвестность, не пугала неопределенность. Он не только не боялся неизведанного, оно манило его. Он был не подвержен предрассудкам: не цепенел перед черной кошкой, не плевал через плечо, был открыт друзьям в неуверенности и сомнениях. Если завидовал — признавался, что завидует, если раздражался — сознавался, что раздражен и никогда не пытался скрывать свою слабость. Но сейчас чувствовал себя загнанной крысой, а кому это понравится?
Песте было жаль герцога, унизительность положения, в котором тот оказался, унижала и Чуму. Отпущенный доном Франческо Марией, Грациано устроился на старой балюстраде на внутреннем дворе, где задумчиво перебирал гитарные струны. Шуту было тоскливо. Как он и предполагал, таинственный убийца статс-дамы остался безнаказанным. Его болезненное состояние по вечерам усугублялось. Он словно утратил чего-то необретённое, потерял что-то нужное, но понимание, что именно, ускользало. Чума уныло смотрел на ущербную луну, и напевал старинную песенку, что слышал когда-то в Пистое, о разбитых надеждах и горьких утратах.
Я — ветерок в недвижных парусах, От рока ненадежная ограда, Блуждающая в немощных мечтах Мечта о рае в вечном страхе ада…Как всегда, вспомнил умершего брата, что усугубило скорбь, и голос его потаённо проступал в ночной тиши, то сливаясь с трелями ночных цикад и стрекотанием кузнечиков, то взмывая в ночное небо, звеня горестным и надрывным аккордом.
Грациано импровизировал и не заметил, как на противоположной стене открылось окно, и тёмном проёме мелькнула головка Камиллы Монтеорфано. Она не узнала голоса мессира Грандони. Шут обычно пел, кривляясь в присутствии герцога и нарочито гнусавя, но сейчас его голос изменил звучание, и синьорина, а она любила музыку, слышала голос Неба, проступивший невесть откуда, и силилась разглядеть впотьмах поющего. Но у неё ничего не вышло. Певец терялся во тьме, растворялся в сумерках, проступал только голос, в коем звучали ноты горькие, но колдовские, покаянные, но манящие. Камилла вышла на лестничный пролёт и осторожно спустилась вниз. Здесь голос звучал ниже и глуше.
На перекатах шумит река, бьёт из расселин скал. Сердце в камень обращено, — откуда ж тогда тоска? Сыплется прахом белым мука, жернов зерно истерзал, Тело мукой измелено, — откуда ж тогда тоска? Месяц выжелтил скобы замка, на патине замелькал. Если я мертв — и мертв давно, — откуда ж тогда тоска? Видел я черепов оскал видел распад и прах, печали не знает то, что мертво, — откуда ж тогда тоска?Грациано вздрогнул и умолк, заметив тень на балюстраде. Он, не откладывая гитару, сжал рукоять левантийской даги, но тут разглядел Камиллу Монтеорфано. Сама фрейлина, видя в руках шута инструмент, была ошеломлена и даже обижена. Так это он?
— Я не знала, что это вы, мессир Грандони, — Камилле было досадно, что она пришла сюда на голос этого человека.
Шут не был отягощён злопамятностью, но сейчас смотрел на девицу без улыбки. Ему было неприятно, что его слышали, он не склонен был открывать душу, но, преодолев недовольство, любезно заметил фрейлине, что на ущербной луне его всегда тянет подрать глотку. Он не разбудил её? Она тоже играет? Кажется, на лютне? Камилле было неловко сразу уйти, что выглядело бы невежливым по отношению к мессиру Грандони, коему она всё же считала себя обязанной. Девица присела на скамью, решив несколько минут посидеть, потом пожаловаться на комаров и уйти. Она по-прежнему злилась на себя: как она могла сразу не уловить тембр его голоса? Но он пел божественно, и можно было подумать, что у него есть душа… Как же это? Этот гордец что-то знает о скорбях?
— Да, я играю, — тихо проговорила она. — А о каких муках вы поёте? — Камилла недоумевала.
Грациано Грандони сел рядом и, перебирая гитарные струны, сказал, что это старые песни, слышанные им когда-то в Пистое. Он заиграл неаполитанскую тарантеллу, но неожиданно резко оборвал игру. Внимательно вгляделся в лицо фрейлины.
— Вы сказали, синьорина, что были плохо знакомы с синьорой Верджилези. Почему же вы плакали в церкви?
Камилла подняла на него удивленные глаза, но тут же и опустила их. Помолчала, потом пожала плечами. Она не ожидала такого вопроса.
— Она была неприкаянна, очень несчастна, одинока. И такая ужасная смерть, внезапная, предательская. Без покаяния, без последнего напутствия. Мне было жаль её.
— Синьора Верджилези была одинока? — шут не смеялся, лишь слегка изогнул левую бровь. Он недоумевал. Неужели малютка настолько дурочка, что не видела очевидного?
Камилла задумчиво смотрела в темноту.
— Вам трудно понять это. Вы сильны и бесчувственны. Когда такой, как вы, встречает слабого и уязвимого, ему кажется, он видит безногого инвалида. Помочь он не может, ему внутренне тягостно с такими людьми. — Камилла спокойно посмотрела на шута, — а она была подлинно несчастна, всегда скрывала свои чувства, боялась показать свою слабость. Она боялась сказать даже самой себе, что переживает на самом деле. Старалась производить впечатление, пускать пыль в глаза, фальшивить, — и боялась оставаться одна, потому что наедине с собой ей было страшно. Она нуждалась в толпе, её любовники — это тоже боязнь оставаться одной, возможность забыть о своей пустоте. — Камилла отвернулась, несколько мгновений следила за игрой лунных лучей на поверхности маленького фонтана, потом продолжила. — Она мечтала о Риме. Ей постоянно казалось, что настоящая жизнь где-то там, далеко, только не рядом с ней, и уж тем более не в ней самой…
Грандони слушал в удивлённом молчании. Нет, девица дурочкой не была. Сказанное было неожиданно глубоко и верно. Если бы синьора Верджилези хоть на волос интересовала Песте, он и сам бы это заметил.
— Ваш брат предположил, что отравление собаки — не попытка отравить дона Франческо Марию, но проверка на борзой яда, который потом использовали уже по назначению. Тогда получается, что в этом убийстве никакой случайности нет. Оно продумано и преднамеренно. Но если она такова, как вы говорите, кому могла понадобиться её смерть?
Камилла по-прежнему смотрела в ночь.
— Аурелиано говорит, что причина любого убийства — властолюбие, алчность, злоба, зависть или мстительность.
— Да, это я от Лелио неоднократно слышал. Но из ваших слов я понял, что убитая была слабой и никчемной, она не могла стоять ни у кого на пути, пробудить алчность или зависть, разозлить или спровоцировать желание отомстить ей…
Синьорина бросила на собеседника быстрый взгляд.
— Вы ошибаетесь, мессир Грандони. Она была знатна и совсем не бедна, а так как была очень слабой… Слабость силы не идет ни в какое сравнение с силой слабости, которая не умеет владеть собой. Она могла сделать любую глупость, не любила признавать глупости, была упряма, и могла спровоцировать кого угодно на что угодно… — Камилла вздохнула, — простите, мессир Грандони, мне нужно идти, уже поздно.
Грациано ди Грандони встал, неожиданно для самого себя отвесил девице низкий вежливый поклон и пожелал спокойной ночи.
Но сам спал этой ночью не очень спокойно. После молитв сначала удивлённо размышлял об услышанном от девицы, потом — о самой девице. Как ни странно, Камилла не показалась ему сегодня глупой, была спокойна, как Дианора ди Бертацци, и суждения её несли печать здравомыслия. Он вспомнил изгиб её шеи, когда она изредка поворачивалась к нему, сияние ярких глаз. Пожалуй, толпа была права, называя девицу красивой. Да, ничего. По его телу прошла странная судорога, словно он замерз, но в комнате было тепло. Грациано с отвращением подумал, что снова начинается приступ.