Бесовские времена
Шрифт:
Ну и что это давало? Кто вне подозрений?
— А никто, Тристано, окромя Грандони да Леричи, да ещё, пожалуй, епископа с присными. До города — десяток минут ходьбы, а езды и всего ничего. Отлучиться мог любой, — охладил пыл начальника тайной службы его подручный Ладзаро Альмереджи.
— И ты видел отлучавшихся, Ладзарино?
— Я и сам отлучался, винца попить у матушки Розы на постоялом дворе. И там кого только не видал… время от времени. И референдарий заглядывал, и поэт, и медикус, и хранитель печати, и ученые мужи Риччи с Джиральди тоже набрались солидно. Выпить-то все не дураки. А тут ещё три постоялых двора и дыр всяких без счёта…
— Ты участвовал в первой схватке с Сантуччи…
— Ну да, его одолел, справился с Бальди, а потом проиграл Альбани…
— Что так?
— Так я же видел, что следующий Леричи… А кривляка чёртов своих четверых уже к тому времени уложил. Зачем мне победы? К тому же, надо же быть благородным, — злорадно промурлыкал наглец, — и дать моему дружку Петруччо иногда почувствовать себя мужчиной, — сукин сын снова нагло усмехнулся. — В итоге Альбани был разбит Леричи, а я тем временем уже винцо попивал у Розы…
— Мудр ты, Ладзарино… — без всякой злобы, но с лёгким оттенком презрения обронил Тристано д'Альвелла, — и кто же, как полагаешь, прикончил интенданта?
— Недели полторы назад его Портофино с лестницы спустил, — наябедничал Альмереджи, — но отравить он его не мог, все время по левую руку от епископа сидел и никуда не отлучался. На постоялый двор он не заглядывал.
— Портофино? С лестницы? А покойник сказал, упал сам. Откуда ты знаешь?
— А чего тут знать? Сам видел. Мы с Энрико в «дохлого поросенка» в закутке играли. Вытащил он его из библиотеки, за шиворот схватил и мордой вперед в лестничный пролёт со всей дури и отправил. Как куклу масленичную. После чего, даже не обернувшись, с физиономией каменной зашел к Грандони. Тот до этого кувшин вина от Бонелло притащил и минестру по-неаполитански.
— А Тиберио?
— А что Тиберио? Покряхтел десяток минут, потом поднялся и к себе пополз, ногу за собой волоча. Силенок-то его милости не занимать — он не слабак, на баб-то не растрачивается. Я вообще думал, интенданту не подняться.
— Интересно…
— Разве?
Начальник тайной службы положил себе непременно выяснить причину столь немилосердных действий его милости служителя Христова, но пока просто проводил глазами Аурелиано Портофино и Грациано Грандони, покидавших турнирное поле верхом.
Сами же дружки некоторое время ехали в молчании, пока оно не было нарушено инквизитором.
— С каких это пор у тебя зуб на Леричи, сын мой?
Песте поморщился.
— Какой там зуб? Не в себе был, вот и всё…
— Напугал ты меня, Чума.
Грациано с досадой махнул рукой и сменил тему разговора.
— Кому помешал старый ганимед? Смотри, кстати, всплывёт, что ты его рылом ступени пересчитать заставил…
Теперь поморщился инквизитор.
— Не в себе был…
Дружки рассмеялись, и это сняло надсаду их разговора. Теперь инквизитор сквозь зубы проронил, что его треклятый духовный сынок Флавио, судя по всему, снова лжет ему на исповедях. Глаза бегают, в пол смотрит, служит как помешанный. Но он, Портофино, наблюдал на турнире за Джованной Монтальдо — та на него и взгляда не кинула. Что ж с ним такое? Ох, быть беде…
— То же самое ему и Даноли, кстати, предрёк, — вяло проронил Чума и рассказал Лелио об услышанном в церкви разговоре.
Инквизитор зло сплюнул.
— И на кого же теперь этот блудник нацелился?
Шут пожал плечами. Это его, разозлённого и негодующего на самого себя, не волновало. Не до чужих грехов.
Все участники и гости турнира потянулись в город, в окружении охраны туда же ускакали герцог со свитой. На опустевшем ристалище остались только Камилла Монтеорфано, которой всё никак не удавалось придти в себя, руки её тряслись, она трепетала, да Бениамино и Дианора ди Бертацци. Первый напоил девицу успокоительной микстурой и уехал с обозом и ранеными вперед, а вторая, сопровождая фрейлину в замок, пыталась утешить её ласковыми словами.
— Ты напрасно так испугалась, моя девочка, это же обычные мужские игры.
Камилла покачала головой.
— Он ужасен, донна Дианора, — она смотрела вперед невидящими глазами, всё ещё вспоминая сцену боя, — он говорил, что в нём — кровь катилинариев. Убийца. Подлинно Чума…пистоец. В Пистое все такие?
Дианора ди Бертацци рассмеялась.
— Грациано пистоец, Камилла, но и мы с мужем тоже. Но Чумой его зовут вовсе не поэтому…
— Не поэтому?
Теперь Дианора поморщилась, но всё же проронила.
— Это старая история. У нас в городе извечно враждуют кланы Канчельери и Панчиатики, Беллинкони и Леазари, Камелли и Паланти, и когда верх берет одна из партий — проигравшие теряют родину, имущество, а иногда и жизнь. Гвидо ди Грандони с сыновьями ещё повезло, их обрекли только на изгнание, вышвырнув из дома в чем они были за городские стены. Перебравшись в Урбино и осев при дворе герцога, Гвидо внезапно умер, оставив двенадцатилетнего Джулиано и пятилетнего Грациано сиротами. Восемь лет братья спали на рогоже и едва не голодали, и только старый друг их отца, Гавино дельи Соларентани, не дал им умереть с голоду да оплачивал их обучение ратному делу. Но вот враждебная партия в Пистойе была смещена городским бунтом, и изгнанникам позволили возвратиться. Братьям вернули имущество, банкир Эннаро Леазари, друг Гвидо, сохранил их деньги и кое-какие вещи. Лучше бы он этого не делал… Но что я говорю? Грех осуждать честность.
Камилла удивленно слушала. Дианора вздохнула.
— Избыток денег страшнее их недостатка, моя девочка. Джулиано исполнилось тогда двадцать лет. Искушение для юноши было слишком велико: после голодного отрочества и необходимости отказывать себе во всем, теперь, при больших деньгах, его поглотили кутежи, блудные дома и веселые потаскушки, но конец его забавам был положен быстро и необратимо. Он заболел французской болезнью, подхваченной от проституток, и понял, что жить ему остается лет семь, не больше.
Но Грациано ничего не хотел понимать, хоть Джулиано и пытался объяснить ему положение. Он обожал брата и не верил. Не верил до последнего. С четырнадцати до двадцати лет, день за днем несчастный Грациано наблюдал за распадом прекрасного молодого тела брата, корчился в пароксизмах ужаса и жалости. Перед смертью Джулиано впал в род помешательства — и всем казалось, что заразил безумием брата. На похоронах Грациано выл, хохотал, как помешанный, но с ума не сошёл, просто потерял цену разума. Навсегда покинул город, снова приехал в Урбино. Герцог помнил его, смельчака и человека чести, предлагал любую должность при дворе — но Грациано пожелал стать шутом, и когда дон Франческо Мария спросил, не очумел ли он, Грандони кивнул и назвался Песте…