Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана
Шрифт:
Путешествие верхом на муле было ужасно трудным, заняло четыре дня, и когда мы прибыли в этот незаурядный город, населенный исключительно оригиналами, сначала показалось, что поездка была напрасна. Как выяснилось, сеньор Виво в полном неведении, что и его мелодия, и сам он знамениты на весь мир. Он очень удивился и лишь сказал, что нам следует делить доходы пополам: хоть он и сочинил мелодию, аранжировку написал я. Он показал мне собственную аранжировку, и я с изумлением обнаружил, что она удивительно похожа на мою, только оркестрована, конечно, для других инструментов. Мой юрист прямо-таки вцепился в возможность полюбовного соглашения, а сеньор Виво нисколько не возражал, чтоб договор не имел обратной силы, – то есть я мог оставить все отчисления,
Проведя несколько дней в удивительном городе, где разводили ручных черных ягуаров, где среди строений инков обитали люди, исповедовавшие самую просвещенную и близкую мне религию, о какой доводилось слышать, я горячо полюбил это место и решил остаться, несмотря на его оторванность от мира.
Я выбрал домик на окраине; откопать его из ила мне помогли несколько жизнерадостных личностей, родом из Чиригуаны – поселения, разрушенного наводнением несколько лет назад.
Идеальное для меня место: я нуждался в свежем горном воздухе, пространстве и уединении; здесь ощущается присутствие древних богов и духов природы. И здесь же, если есть настроение, найдешь впечатляющие пирушки и добрый юмор.
Я выбрал пустую халупку, потому что она располагается на солнечной стороне долины и довольно высоко – из нее славный вид на город; она хорошо продувается ветерком, что ослабляет одуряющую порой жару. Мне потребовался целый год, чтобы сделать домик годным для жилья.
Для начала я расчистил колодец, обвалившийся и забитый илом с камнями. Мне помогал француз по имени Антуан – человек весьма развитой; он выбрал жизнь здесь, потому что привязался к переселенцам, с которыми сюда прибыл. Как многие французы, он чрезвычайно любил пофилософствовать о женщинах и был женат на некоей Франсуазе, вроде бы излечившейся от ужасного рака туземными способами.
Два месяца мы чистили колодец и укрепляли его стенки, а на дне я нашел череп младенца, который, полагаю, бросили туда на жертвоприношении в давние времена. Я храню этот крохотный череп на книжной полке для собственного ренессансного «memento mori» [10] и часто размышляю о его трагической истории. По счастью, на дне колодца была вода, и, помнится, я сказал Антуану – странно, что вода под склоном горы, а он ответил: «Бывают вещи и почуднее».
Мы подправили стены и крышу, а комнаты полностью выкрасили белым, и они вдруг стали чистыми, светлыми и просторными. Мы с Антуаном, подвергая себя некоторой опасности (я только теперь это понимаю), сумели провести электричество, подсоединив провод к расшатанному устройству – изобретению учителя. Учителя зовут Луис, он установил ветряки; их вполне хватает для освещения, но они слабоваты, когда требуется высокое напряжение, так что электроплита, доставленная вертолетом, оказалась полезнее как буфет.
10
Помни о смерти (лат.).
Когда обустраиваешь дом, частенько вдруг обнаруживаешь, что до зарезу нужна какая-то вещь, о которой забыл, делая покупки. Дорожка от домика была в колдобинах и в дождь всякий раз превращалась в водное русло; потом-то я ее подровнял, а вначале – не пройти не проехать, кроме как на древнем трехколесном тракторе Антуана. Этот трактор занесло илом при чиригуанском наводнении, но сеньор Виво попросил отца – генерала Хернандо Монтес Coca, губернатора Сезара – откопать машину и доставить огромным боевым вертолетом. Про генерала говорят – он единственный военачальник, от которого хоть какая-то польза.
На другом конце города есть лавка с товарами – их доставляет из Ипасуэно караван мулов; раз в несколько дней я отправлялся за покупками, подскакивая в древней развалюхе Антуана. Лавкой владела нестарая супружеская пара, но управлялась там их дочь, девушка лет двадцати по имени Эна – я слышал, как отец ее спрашивает, сколько стоит бутылка рома.
Эна невысокая, ладная; одевается обычно в простенькое линялое голубое платье и всегда босая. Кто-то скажет, у нее чуть крупновата голова, но лицо привлекательно и безмятежно в обрамлении длинных черных волос. Она очень напоминала одну гречанку, в которую я был когда-то влюблен; у Эны – такая же гладкая нежная оливковая кожа и большие карие глаза под густыми, почти сросшимися бровями. На руках – чуть заметный мягкий темный пушок, что, скажу честно, всегда сводило меня с ума, а пальцы – тонкие и изящные.
Однако самое чудесное в ней – шаловливость; она излучала тихое веселье, полускрытое озорство, невинную чертовщинку, у Эны вид существа из вечности, способного буквально над всем позабавиться. В ней чувствовалась озорная жилка, что и подтвердилось, когда я понял, каким образом она столько времени меня дурачила.
В доме сеньора Виво я нашел неисчерпаемое собрание мелодий Анд; Дионисио научил меня играть на гитаре – идеальном, по его словам, инструменте для аранжировок, поскольку гитара способна передать трехголосье. С тех пор у меня вошло в привычку сидеть после заката на крылечке, разучивая новые мелодии. Воздух тих, акустика на горном склоне просто идеальна, и Антуан говорил, что музыку отчетливо слышно во всем городе. «Ишь ты, – говорили люди, – мексиканец-то опять играет». Иногда я замолкал, уступая сцену трескучим симфониям сверчков, и, поскольку у меня необычайно острый слух, различал беседы летучих мышей.
Как-то вечером я играл «El Noy de la Mare», [11] очень красивую каталонскую народную мелодию. Исполнять ее совсем нелегко – очень тонкие вариации, но я все-таки часто ее играю и всякий раз вновь благодарен за все, что со мной произошло.
Кажется, я заметил, как за темной изгородью шевельнулась и пропала тень. Меня это озадачило, но потом я отвлекся и стал играть переложенный для гитары «Реквием Ангелико», наше с сеньором Виво совместное творение. Реквием звучал невероятно нежно и совершенно меня поглотил. Закончив, я скользнул взглядом по изгороди и опять увидел мелькнувшую тень, только на сей раз она выступила из темноты и двинулась ко мне. Мелодия напомнила мне о земной богине, которой в здешних местах поклонялись, Пачамаме, и на секунду мне даже стало страшно, что я вызвал саму Пачамаму. Но то была Эна.
11
Андалусское написание «El Noi de la Mare», «Сын Марии» (исп.,дословно: «Сын матери») – каталонская рождественская песня.
Она стояла передо мной, и я увидел, что ее огромные карие глаза полны слез. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга, а потом совершенно естественно и изящно, как делают маленькие девочки, она села по-турецки и очень серьезно сказала:
– Так красиво. Я никогда не слышала такую saudade. [12] Пожалуйста, сыграйте снова.
– Я не очень-то хорошо исполняю, – ответил я. – Послушали бы вы, как играет сеньор Виво.
– Сыграйте снова, – попросила она, – только теперь для меня, а не для того, о ком думали.
12
Тоска, грусть (исп.).
Я рассмеялся, чуть удивленный ее проницательностью. Начал играть и почувствовал – хочу сыграть для нее особенно хорошо и чересчур стараюсь. Несколько нот я скомкал, но потом заставил себя ни о чем не думать и погрузиться в музыку.
Когда я закончил, она изумленно наклонилась и мягко провела рукой по струнам. Потом выпрямилась, глубоко-глубоко вздохнула.
– Если бы я так могла.
– Может, со временем?
– Нет, не смогу. Для этого нужно много печали. У меня столько нет.