Беспризорница Юна и моркие рыбы (Книга 1)
Шрифт:
– Хочешь спросить - спрашивай, чего молчишь!
– Хочу, и спрошу, - заявила беспризорница Юна. Голос ее не утратил воинственности ни на грамм.
– Может мне кто скажет?.. В общем - почему это Санта королева?..
Застыло молчание. Затем кто-то хмыкнул и произнес:
– Да, действительно, почему она, а не ты? Даже обидно...
Юна резко повернулась в ту сторону:
– А ты, граф де Билл, молчи! Я не спрашиваю про себя, просто, - так нечестно, вот что! Если есть трон, то все должны на нем сидеть, все по очереди, а не кто-нибудь...
– Ты просто завидуешь... кому-нибудь!
– в восторге пропищала Анна-Лидия.
– Кое-кто сейчас просто получит по мозгам, - пообещала Юна.
– Тихо!
– рявкнул Папаша Маугли. Он встал. Подошел к беспризорнице Юне. Протянул ей руку.
– Ты чего?
– спросила Юна, ощетинившись. Папаша Маугли тряхнул бородой, кивнул на трон:
– Садись!
Беспризорница Юна вскочила:
– Вы здесь все точно дураки! Сто лет мне нужен ваш несчастный трон! Из-за вас Санта и думает всегда, что она главнее...
– Голос ее сорвался.
И тогда прозвучал другой голос, негромкий и мягкий.
Дона Бетта, отвернувшись от печки, смотрела на Юну, и отблеск огня был в ее глазах. Помолчав, она сказала Юне: - Отчего бы тебе, в самом деле, не попробовать первой то, что ты предлагаешь?
Наступила тишина, дона Бетта отвернулась обратно к печке. Папаша Маугли буркнул что-то и сел на свое место. Юна же стояла, и все смотрели на нее. Юна фыркнула, затем решительным шагом пересекла зал и села на трон.
5. ВОРОБЕЙ СИДИТ НА КРЫШЕ.
В некотором царстве... ну ладно. Жила-была воробей.
Почему "жила-была", а не "жил-был"? Потому что воробей была девочка, и лет ей было, наверное, четырнадцать, но точно я не знаю. Пусть четырнадцать. Она училась в школе на тройки.
Чик-чирик, чирик-чик-чик, трр. Воробей не любила школу, не любила своих одноклассников - они все время задевали ее и клевались. Клевались или плевались? Плевались тоже. Воробей не любила своего папу, потому что получала от него только подзатыльники и затрещины, когда он видел в ее дневнике двойку или замечание. Мама никогда не защищала воробья, наоборот, они наперебой ругали ее, обзывали лентяйкой и неблагодарной дрянью и обещали ей, что она никогда не выйдет в люди.
– А разве я не люди?
– плача, спросила как-то раз воробей, и папа рассердился и больно шлепнул ее, а мама сказала:
– Ха! Ха! Ха! Люди! Вы посмотрите на нее! Люди!
И воробей, плача, выбежала из квартиры и убежала на крышу. На крыше она сначала плакала, потом перестала, сидела, свесив ноги, смотрела вниз и думала, кто же она, если не люди, и наконец поняла, что она воробей.
На крыше было хорошо, только холодно иногда. Зато на крыше никто ее не трогал, папа с мамой не знали, куда она убегает, и ругали ее за то, что она шляется целыми днями; но воробей не говорила им, что она не шляется, а сидит на крыше, - и поэтому могла не бояться, что кто-нибудь найдет ее здесь. Особенно хорошо было на крыше, когда на город снисходила темнота (темнота всегда снисходила), и весь город загорался огнями фар и фонарей, и становился как новогодняя елка, или как большой аквариум с покрашенным в черный цвет задним стеклом, который она видела в зоомагазине. Воробей сидела и смотрела на эту красоту, а этот дом был такой высокий - четырнадцать этажей, один из самых высоких домов в городе, а она, воробей, жила на тринадцатом этаже этого дома. Кажется, совсем близко от крыши - но на крыше она чувствовала себя далеко-далеко от папы с мамой, от своей квартиры, и никто не мог найти ее здесь; и вот она сидела, свесив ноги, и смотрела на город внизу, и не боялась, что упадет - ну и пусть упадет, зато тогда не придется возвращаться домой. Но все-таки она не упала. Ни разу, и всегда приходилось возвращаться домой, и воробей старалась делать это как можно позже, хотя и знала, что ее будут ругать.
Однажды...
Однажды был вечер, и воробей сидела на своей крыше, смотрела вниз, и, хоть все было плохо, одинаково плохо каждый день, и воробей давно уже поняла, что так и будет всегда, - раньше-то ей часто снились сны, где все становилось вдруг по-другому, и она была не воробей, а... Но что об этом говорить, каждый раз она просыпалась, и наконец она расхотела видеть такие сны, потому что все было неправда. В одной книге говорилось: "Все вернется на круги свои", воробей запомнила это, и часто про себя повторяла, хотя это была книга для людей, но ей казалось, она понимает, про что это, вот: сколько бы ты на смотрел свои сны, все равно проснешься, и будет так как есть, день за днем и всегда. Но все-таки иногда воробей чему-нибудь радовалась; и вот однажды был вечер, и воробей сидела на своей крыше и радовалась тому, что идет дождь.
Спрашивается, как можно радоваться тому, что идет дождь? Правда; воробей уже вся промокла, и была больше похожа на мокрую курицу, и коричневая куртка, которую воробей схватила, выскакивая из квартиры, ничуть не согревала, а была тяжелой и холодной от воды, и воробей тихонько стучала зубами, - и радовалась!
– Я не верю весне до второго дождя, - сказала воробей сама себе для пробы. И испугалась - голос был как будто не ее, а слова прозвучали почти по-человечьи. Она решила больше не говорить, а только думать. Вот что она думала. Например, солнце светит, а по улицам несутся ручьи. Но это ерунда. Появляются облака - эти серые матрасы, набитые снегом, - и становится холодно, и вот снег снова противно чавкает под ногами. Надо ждать. Надо ждать, когда высоко вверху - там, наверно, холоднее, - снег растает, тогда матрасы отвиснут, будут уже подушки, и наконец порвутся, и вся вода хлынет вниз. Дождь будет лупить что есть мочи, размывая землю и остатки сплющенного твердого снега, и земля как запахнет! И потом еще дождь, для верности, а тогда раскрой глаза, а то пропустишь: вся весна случится за неделю, не успеешь оглянуться, листья вылупятся и вырастут, и все ходят в майках - лето. Потом будет осень, и все вернется на круги свои, подумала воробей. Ливень все лил, ей было совсем уже холодно. Квартира, где она жила на тринадцатом этаже, стала вдруг очень близко отсюда. Но она не хочет идти домой. Она не хочет! Она не... Воробей собиралась тихо-тихо заплакать от холода, тоски и безнадежности. Почему она никак не упадет отсюда вниз, лицом на мокрый, шершавый, наверное, теплый асфальт?
Вдруг она услышала шаги. Никто никогда не заходил на ее крышу, и воробей некоторое время надеялась, что может все-таки дождь, или кто-нибудь по ошибке залез на чердак. Нет. Скрипнула железная дверь, и шаги вылезли на крышу. Остановились. Потом было какое-то слово, которое она не поняла. Воробей сидела, не шевелясь, она хотела быть сейчас у себя дома. Шаги пошлепали к ней.
– Привет, - было сказано воробью, - ты кто?
Воробей молчала.
– Ты что, глухая?
– Воробья легонько толкнули коленом.
– Я спрашиваю, ты кто?
Воробей сказала:
– Я... воробей.
Тот, кто с ней разговаривал, фыркнул:
– Воробей! Ври побольше!..
Воробей молчала. Обида разгоралась в ней. Она зажмурилась, вдохнула дождевого воздуха и чирикнула:
– Я воробей! И это моя крыша! Я здесь всегда сижу!..
– Зыканско, - удивились там.
– Посмотрите-ка на нее, это ее крыша. А может это моя крыша? Может я сегодня придумала, что я теперь буду жить на крыше, а?.. Ну, чего молчишь? Может подеремся?
Воробей сидела зажмуренная крепко-крепко, чтобы не заплакать. Все обижали воробья. Никому было воробья не жалко.
– Все вы, девчонки, дуры, - сообщила эта, и потом долго ничего не говорила.
Внизу был город, а на город падал дождь. Воробей уже открыла глаза. Эта сидела теперь рядом с ней. Краем глаза воробей видела, что она тоже мокрая, и волосы у нее на голове торчали ежиком.
Так они просидели молча не знаю сколько времени, и дождь падал на них обеих.
– ...Ну ладно, - наконец сказала эта и встала.
– Скучно здесь. Я, кажется, уже передумала жить на крыше.
Шаги зашлепали к двери, ведущей на чердак. Возле двери они остановились.