Бессарабский роман
Шрифт:
Надзиратель, понимающе кивнув, скрывается за дверью, и Котовский, подойдя поближе, откидывает вуаль с лица, ожидая увидеть там – да-да – девицу Анестиди. Как бы не так. Это всего лишь один из его сообщников, который принес ему напильник, револьвер и папиросы, причем зачем папиросы – не очень понятно. Григорий ведь, в полном соответствии с рекомендациями своего корреспондента борца Заикина, не курит. Для форсу. Ну что же, говорит Котовский и глядит пристально в глаза сообщнику… Видит, что этот налетчик, шестерка и мужеложец Ванька Скрипка, известный всем биндюжникам Бессарабии поистине цыганской страстью к воровству лошадей и бабской – к сплетням, а еще тем, что обожает одеваться в женское платье не только по таким вот торжественным поводам, но и без особой на то надобности, – уже предал. Запах измены. Никаких доказательств этого у Григория нет, но он явно чувствует, и подозрения его становятся уверенностью, когда Ванька настойчиво, раза три, повторяет, что ему, Котовскому, необходимо бежать этой ночью, именно этой ночью. Пристрелят при бегстве. Котовский улыбается, кивает и пережимает несчастному гомосексуалисту артерии на шее и рот, чтоб не кричал. И думает, пока бьющийся в его руках фраер затихает,
Экипаж останавливается у городского суда, Котовскому помогают сойти, и он видит толпу зевак у суда, кивает им коротко под восхищенный шепот и идет между конвоирами. Не спешит. Сразу за порогом останавливается, чтобы вытереть лицо, взмокшее от напряжения, и под колючими взглядами конвоиров поднимается наверх. В пролете останавливаются. Этой ночью сможешь выйти из камеры с часу до двух, свяжешь надзирателя и по лестнице, которая будет у стены, спустишься вниз, а там будут ждать, – шепчет, почти не размыкая губ, полицейский. Точно ловушка. Котовский кивает слегка, конвоиры успокаиваются, и тут Григорий проделывает весьма ловкое упражнение, которому бы и сам борец Заикин позавидовал. Чудеса гимнастики! Опершись локтями на перила лестницы – весьма массивной, так как кованого чугуна, – заключенный сильным толчком ног перебрасывает себя вниз, и падает. С третьего этажа. Но умудряется упасть на ноги и перекатиться вбок, что поспособствовало промаху конвоя, немедля приступившего к выполнению инструкции, осуществляемой при бегстве заключенного из-под стражи. Стрелять начали. Но Гриша упал на ноги, сразу их подогнул, – доживи он до эпохи парашютов, такое умение приземляться непременно пригодилось бы, – перекатился вбок, тем самым счастливо миновав пулю-другую, и бросился к дверям. Возникла давка. Но Котовского там уже не было, потому что он, с размаху ударив по голове возницу кандалами, хватает в руки вожжи и дает полный ход, оставив позади себя растерянный кишиневский городской суд и следственный отдел в полном составе. Улицы мелькают. Котовский смеется от души, ловко управляя экипажем, и попадающиеся навстречу прохожие не сомневаются в том, кого они видят. Легенда творит легенду. Слухи о побеге Котовского из кишиневской тюрьмы начинают расползаться по городу с первого же момента. Люди перешептываются.
Само собой, в городе немедленно поднята тревога и заставы перекрывают, но это не имеет никакого смысла, абсолютно никакого… Причин три. Григория очень любят низы, это раз, тревога поднята позже, чем экипаж и возница могли бы покинуть пределы города, весьма небольшого по размерам, это два, Котовский никуда из города не уезжал, это три. Наглецам везет. В кузне у молчаливого еврея Григорий снял кандалы – это был их бизнес, ковать железо и расковывать его, налагать путы и снимать их, – надел на голову кушму, сменял лошадей на других и с новой повозкой отправился к дому миллионера Анестиди. Лег спать под повозку.
Ночью, едва фонари потушили, Котовский встал, перелез тихонько через забор, прилип к стене и по ней, демонстрируя низкому бессарабскому небу отличную гимнастическую выправку, полез вверх. Знает, что делает. И речь вовсе не о том, что Григорий знает, что делать, вползая на стену дома благодаря ловкости и крепости мышц. Он о девице. Григорий немногому научился за время странствий по Бессарабии, с тех пор как сбежал из родительского поместья, но тому, чему научился, уж научился так научился. Вбил накрепко. Узнал, что если все в жизни доводить до конца, то будет легко и правильно. Не недоделывал. Все до конца нужно договаривать, доделывать, додумывать, ну и так далее, знал Григорий, взобравшийся к окну в спальню девицы Анестиди. Девица спала. Ничего, придется мне вас потревожить, сказал Григорий, – ввалившись из окна в комнату, и в броске зажавший девице подушкой рот, – случайно обнажив девице плечо. Глянул в вырез. Покраснел смущенно, что, впрочем, не было особенно заметно благодаря прирожденной – наследственной от матери-молдаванки – смуглости, и насильно уложил девушку в кровать. Прижал плечи.
Вы ужасно некрасиво со мной поступили, прошептал он, это было подло и бесчестно с вашей стороны, и ужасает меня даже не коварство, коим заманили вы в ловушку свою жертву. А что же? Коварство, с которым вы разрушили мою репутацию, создав у всех впечатление, будто бы я, Григорий Котовский, покусился на вас, презрев все законы благородства… Обвинила в насилии! Девица смотрит на него с ненавистью, и двадцатидвухлетний Котовский понимает, что это редкий экземпляр. Умная восемнадцатилетняя. Но ему с ней не детей крестить, и в Котовском просыпается злость, потому что еще утром он был в положении смертника, и, не окажи ему услугу его невероятное чутье, ночевал бы он в камере до самого висельного утра. Подлая дрянь. Сказав это, Котовский глядит на Анестиди-младшую, и его снова – второй раз за день, получается, – озаряет, он понимает, что ей не страшно. Думает, обойдется. Попугает, почитает нотации о том, как плохо и недопустимо поступила, а потом вылезет обратно в окно, потому что роль благородного разбойника обязывает. Так, что ли? В этот момент Котовский неожиданно ясно понимает природу настоящего богатства, которое получаешь не по наследству, а сам, – и девица Анестиди и ее папаша предстают перед ним в истинном свете. Безжалостные хищники.
Для Котовского, привыкшего к изнеженным богачам Российской империи за час до ее катастрофы, всегда рефлексирующим и слезливым, – прошу вас, оставьте свои капиталы под большим дубом посреди поля, да, конечно, вот они, в конверте, надушенные и с розовой лентой, не хотите ли, кстати, поужинать в усадьбе, а, да, – это неприятная неожиданность. Сделка с дьяволом. Вот что такое богатство, – если оно настоящее, конечно, – понимает Котовский, пока девица глядит на него спокойно, в ожидании, когда он уйдет. Ну уж нет. Зло срывает с нее рубашку, затыкает рот понадежнее да покрепче – и впервые в жизни насилует женщину, ведь они его очень любят и спят с ним всегда в охотку, но эта не хочет, нет, и он ее насилует. С первой минуты и до последней – потому что все время, что длится акт, Анестиди глядит на него с ненавистью. Но не только. Котовский думает довольно, покидая город, что было в ее взгляде и нечто вроде удивления, – оказалось, он человек иной, нежели она ожидала, породы. Наверное, так удивленно глядел на нее Котовский, когда она в него стреляла. Теперь квиты. Оставив девицу рыдающей, все-таки насилие – это всегда боль и унижение, Котовский уходит, сказав напоследок: вы сами не оставили мне выбора, запятнав мою репутацию подозрением в насилии, так почему бы мне было и не осуществить его? Проклятый фраер. И это самое мягкое, что он услышал, потому что девица разражается площадной бранью, но подуставшему Котовскому, изрядно с утра потрудившемуся, уже наплевать. Прыгает в окно. Девица начинает визжать, рыдает еще громче, и дом наконец просыпается и шумит в суматохе, пока Котовский покидает город, чтобы попасть в провинциальную Бессарабию, где он царь и бог. Милая родина. В Бессарабии ему знаком каждый камень, знаком в буквальном смысле: двенадцатилетний Гриша несколько месяцев помогал дальнему родственнику – картографу, изъездил с ним край, а уж когда подрос, так изъездил еще много раз. Полюбил в чем-то.
С этого дня Котовский исключен из пантеона героев гимназистов и учащихся реальных училищ, а также незамужних девиц. Репутация погибла. Он остается лишь героем голытьбы, для которой залезть на девчонку погорячее без особого на то с ее стороны соизволения вовсе не предосудительный поступок, а деяние, достойное пусть не «Илиады», но уж точно одобрения. Соки бродят. С тех пор как из лозы закапало, ее можно пускать в дело – как из девчонки потекло, так и залазь на нее, спасибо скажет. Котовский ухарь. Акции его в низах ползут вверх, он защитник обездоленных и угнетенных, а для средних и высших слоев общества он перестает существовать – ну и прибивается туда, куда его влечет сама жизнь. От романтизма к марксизму. Правда, необратимость любого действия и страсть идти до конца во всем приводят его к логическому, казалось бы, концу, и он становится обычным мельчающим душегубом, каких на дорогах Империи все больше. Обычная деградация. Так десятилетия спустя блестящие атаманы Белого Дона, начинавшие с развернутых хоругвей и многотысячных армий, закончат схронами в плавнях, бандами в два-три человека и грабежом сельских магазинов. Будущее Котовского. Ватаги его редеют, всенародная поддержка иссякает – в общем, все идет к тому, что Котовского или убьют, или поймают, ну то есть все равно убьют. Григорий знает об общественных настроениях и, как настоящая звезда, ужасно переживает по этому поводу, думает уйти куда-нибудь в Турцию, где, по слухам, нет твердой власти. Переждать позор.
Все знают, что некогда благородный разбойник, чье имя было достойным упоминания в романтических романах, вычеркнул себя из истории чем-то страшным. Взрослые знают. Юношество догадывается и перешептывается, а девицу Анестиди никто после происшествия не видел более полутора лет, пока она не вернулась из какого-то имения отца посвежевшей и расцветшей. Время лечит.
Некоторое время спустя она вышла замуж, родила сына, которого не увидел муж, покинувший семью сразу же после брачной ночи – пошли было слухи, но тут произошла Революция, и появился повод посудачить куда более интересный, – и погибший в последний год Первой мировой войны. Сын ненадолго пережил отца, и погиб в первый год Второй мировой, ударило осколком в затылок. Не повезло. Бывшая купчиха Анестиди после этого тронулась головой и ходила по Кишиневу с фотографией мальчишки, расспрашивая горожан, не видали ли они его. Как же не видали. В гробу видали. Но в глаза матери, потерявшей рассудок, об этом не говорили, вежливо отнекивались, а за спиной посмеивались, молдаване народ жестокосердный.
Мальчик, где же мой мальчик, пела старуха Анестиди, разгуливая по Кишиневу, совершенно разбомбленному отходящими советскими войсками в 1941 году, пока мертвое лицо ее мертвого мальчика, вытряхнутого из неглубокой могилы, присыпало землей после каждого взрыва. Кладбище перепахало. Анестиди, как и все, кому в жизни не очень везет, задержалась на Земле достаточно долго и еще в 1949 году работала в похоронной команде, собиравшей трупы умерших от голода на железнодорожном вокзале Кишинева. Работала на славу. Мертвых не боялась, голодных детей не жалела, и, может, поэтому они относились к ней без опаски и позволяли усадить себя на тележку, которую, когда та наполнялась, – Анестиди везла в детский дом. Там выживших мыли и кормили зерном и рыбьим жиром, который – слава богу и товарищу Косыгину – завезли в Молдавию в больших количествах, чтобы остановить голод, и действительно за несколько месяцев смогли это сделать. Голод ушел. Одной из тех, кого подобрала старуха Анестиди, была Мама Первая.
Отчаянно заревевшая – это было слышно от силы на метр-полтора – девчонка, сидевшая на краю большой лужи рядом с мертвым отцом, привлекла внимание старухи, и та подтолкнула малышку к тележке. Девочка не шла. Видимо, сил не осталось, поняла Анестиди, которая и сама-то была второй день не евши, поэтому собиралась пройти мимо девочки, но что-то ее остановило. Что? Старуха Анестиди так и не ответила себе на этот вопрос, да и не задавала его себе ни разу никогда позже. Случайно остановилась. Выбиваясь из сил, затолкала девчонку на тележку, где лежали и сидели еще пять таких же – в общей сложности, килограммов пятнадцать, – целый грузовой вагон для ослабшей от голода женщины. Анестиди тронулась.