Бессарабский роман
Шрифт:
Опять жалобы? Но письмо выводит его из себя, и он в бешенстве дает себе слово завтра – сегодня уже раздет, не пристало Вождю такой империи суетиться из-за дебильной шутки кулацкого недобитка, а это явно ребенок писал, – велеть разыскать мальца, отправившего письмо. И шлепнуть. Ничего страшного в этом нет, расстреляли же внучек Левы Троцкого, козла с козлиной бородкой, а пацанкам было семь лет и девять, и ничего, каждая получила по свинцовой сливе за ухо, а жидочкам, которые льют свои крокодиловы слезы по этому поводу, товарищ Сталин хочет сказать – а разве не по приказу Левчика шлепнули девчонок Николашки и его пацана, тоже, между прочим, совсем еще детей. Да и Романовы хороши! Товарищ Сталин мудр, товарищ Сталин читал множество книг по истории царственного дома России и знает, с чего началось правление Романовых: удавили четырехлетнего щенка, сына Мнишек, повесили прилюдно, а мальчишка ревел и визжал, что произвело на присутствующих гнетущее впечатление. Посланники плакали. Да, думает товарищ Сталин, засыпая, вся мировая история это поедание чужих детей, с тем чтобы сломать волю их родителей, и, чего уж там, этой участи не избежать и ему, маршалу, – может, поэтому он и предпочел сам разобраться со своими, нежели дать кому-то возможность сожрать его печень, убив его детей, ах, Яша, Яша. Сталин засыпает.
Ночью товарищ Сталин просыпается
Утром охранники, обеспокоенные молчанием и тем, что Сам не выходит, по обыкновению, пить чай, набираются смелости, заходят в комнату, где видят Маршала, лежащего без чувств. Вызывают Берию. Тот буквально прилетает, благодаря Бога, – до процесса Берии оставалось года полтора, не больше, это все понимали, – и запрещает вызывать врачей, и обыскивает тело Сталина и вынимает из руки того скомканное письмецо. Поднимает брови.
Остальные события, случившееся на даче Сталина, хорошо известны историкам, публицистам и журналистам, и не писал о них со времен перестройки только ленивый. Вождя хоронят. Берия срочно отправляет в Сретенск курьеров, которые находят в детском доме Папу Первого, – тот и не подозревает, как повлияло его письмо на ход мировой истории, – и мальчишку переводят в Москву, в детский дом с приличными условиями, насколько приличными они могут быть в таком заведении. Это подарок Берии мальчишке, благодаря дурацкой выходке которого Усатого хватил удар и он, Берия, оказался спасен. Обязательное условие. Когда мальчишка получит образование, вышвырнуть его куда-нибудь подальше, в какую-нибудь глухомань, чтобы он там себе пустил корни и история эта оказалась навсегда похоронена. Пожалели убивать. А если точнее, Берия решил, что этот мальчишка будет для него вроде как талисманом, нежданным подарком судьбы. Правда, всемогущий Лаврентий забыл, что удача, она как снаряд и два раза от одного и того же человека не приходит. Берию убили. А указания его ведомства по инерции продолжали исполнять, – тем более никто в суматохе хрущевского переворота не стал разбираться, что за мальчишка и почему, а лучше сделать так, как предписано, – так что подросшего Никиту Бояшова, забывшего лицо и имя отца, отправили учиться на факультет журналистики МГУ. После стали выбирать, в какую глухомань послать по распределению. Подошла Молдавия.
15
Дороги практически нет, и пыль от земли набивается в экипаж так плотно, что время от времени движение приходится останавливать, чтобы проветриться, и тогда пассажир отходит чуть в степь, чтобы полюбоваться небом. Равнинный край. Посланник императора, еще не Пушкин, который прибудет в Бессарабию на несколько лет позже, а граф Муравьев, любуется степями и с интересом поглядывает на цыганские таборы, попадающиеся здесь весьма часто. Цыган много. Населения в Бессарабии очень мало, и все ее крестьяне – валахи, отписывает посланник императору о недавно присоединенном крае, – а помещики встречаются армянские и русские, а среди населения местечек, которыми край изобилует, преобладают жиды и греки. Кто хуже? Муравьев успевший вкусить прелестей – как не без кокетства пишет жене – общения и с теми и с другими, склоняется к мнению, что все же здешние греки даже жидов переплюнули, а уж армяне… Дьявольский край. Даже при том, что у нас в России-матушке страсти к деньгам просителей подвержены все слои чиновничества, даже в сравнении с ней Бессарабия смотрится страшным пятном порока и язвы, чем этот несчастный край обязан, безусловно, правлению Оттоманскому, делает вывод Муравьев. Турки развратили местное население и приучили его к купле и продаже любого правительственного распоряжения, они невероятно продажны, жалуется Муравьев императору, на что получает письмо с благосклонным советом держаться твердо и судить строго. Как повелите.
С остановками в пути, дабы избавиться от пыли, делающей любое существование в экипаже совершенно невозможным – и Муравьев делает пометку касательно озеленения края, который без растительности весь изойдет на пыль и грязь, – за несколько суток посланник добирается в Кишинев. Еще не город. Местечко на берегу грязной и узкой речи Бык, бывшей четыреста лет назад, как уверяют старожилы, судоходной, но в это Муравьеву не верится. Кишинев неприятно поражает его маленькими размерами. Меньше деревни! Клочок земли у реки с отвратительного качества водой, окруженный поместьями, владеют коими люди один хуже другого. Сумасшедший помещик Костюжен, давший приют монастырской лечебнице для душевнобольных, взбалмошные девицы Рышканские, именем которых и называют их усадьбу, ставшую впоследствии районом города… Это – столица?! Муравьев качает головой, пораженный наглостью местных купчишек, осмелившихся выслать в его адрес петицию с просьбой назначить столицей недавно приобретенного Короной края именно это местечко, Кишинев убогий.
Наглость невероятная. Муравьев, попивая кофе, спокойно отчитывает местные власти, которые за четыре года вхождения края в Империю так и не поняли, что долженствует исполнять под властью христианнейшего государя, а не какого-то там турецкого султана. Священный долг. А какой, скажите, на милость, долг исполнит он, Муравьев, если представит к званию столицы это местечко, лишенное доступа к воде, ясной перспективы, скособоченное из-за обилия кривых холмов и изобилующее лишь блохами, жидами и продажными местечковыми чиновниками? Кишинев недостоин! Это совершенно ясно, объясняет посланник Муравьев местному купеческому обществу, – поскольку для расширения города необходимо согласие окрестных помещиков на то, чтобы земли их перешли Кишиневу, в противном случае размеры столицы будут смехотворны. А расположение? Бендеры, славный старинный город, из которого турки, понимавшие кое-что в управлении балканскими туземными племенами, управляли Бессарабией, расположены на реке, снабжены прекрасной крепостью. А Оргеев? Не подходит ли более на роль столицы Оргеев, расположенный у реки Днестр – на возвышении, с прекрасными дорогами, ведущими в город и из него, окруженный рощами и обладающий простором для дальнейшего роста. Чем хорош Кишинев? Ничем, заканчивает сурово Муравьев, – ничем, кроме того, что его облюбовали вы и не желаете из-за своей лености покидать это гиблое местечко, к которому попросту привыкли, – но я вас силой отсюда вырву. Как Петр. И уж если император, слава которого бессмертна и нас переживет, сподобился поднять ленивую Русь и перенес ее на место новой столицы, то что мне, слуге потомков его, стоит столицей края объявить город на то подходящий? Несоразмерны деяния.
Подумайте об этом хорошенько, господа, подумайте и начинайте собираться – никакой столицы в местечке Кишиневе не будет, а будет она на Днестре, как то нам диктует здравый смысл. Кстати, о деньгах. Муравьев говорит это и встает, отчего все присутствующие в городской управе, под которую приспособили дом немецкого помещика Эфельнгауэра, отца молдавского промышленного виноделия, затихают. Даю шанс. Не стану устраивать расследование с целью выяснить, кто стал инициатором сбора средств этих, которые были обнаружены мной у себя дома, – а уж тем более искать сдавших деньги, так как, по разумению моему, скинулись все. Зал кивает. На эти деньги, говорит Муравьев, будет открыт сиротский приют и обеспечена деятельность его; приют, деятельность коего поддерживать я обязую вас всех, а попытку дать взятку посланнику императора прощаю вам. Но говорю. Снисхождения более не будет, Бессарабия не пашалык отныне Оттоманской империи, а вы – подданные императора, а не лживые пленники Порты, потому оставьте свои дурные наклонности и пороки в прошлом. Забудьте о взятках! В Российской империи, господа, не все можно купить и не все можно продать, в Российской империи, господа, есть такие понятия как Долг, Честь и Совесть, есть мысли класса, правящего при благословении самих Небес, о таком понятии, как Благо народа, простертого под скипетром самодержавным. Зал аплодирует. Муравьев смягчается и думает, что туземцы, как и все туземцы, они как дети – прямодушны и не искушены, стоит их вразумить и направить мысли их в верную сторону, как добрые плоды воспитания не заставят сего ждать. Туземцы исправились. Со стыдом поглядывая друг на друга, аплодируют они проникновенной речи посланника Муравьева, в волнении ораторствующего о Чести. Задумчиво кивают.
На следующий день Муравьев выезжает из Кишинева, еще раз убедившись в правильности своего решения касательно места будущей столицы края, и это будет Оргеев. Купчишкам неймется! Посланник с раздражением дергает губой и думает: ну господи, ну где здесь столицы обустраивать, место подперто оврагами, место гиблое, место дохлое, воду привозят из Мазаракиевского поместья, что же это за город такой будет? Дай гляну. Муравьев оглядывается на широкий путь, пролегающий над городом, и, будь ему дано заглянуть в будущее, он увидел бы в 1949 году на этом месте широкую заасфальтированную улицу – главный проспект города Кишинева, столицы Бессарабии, а потом и МССР, по сторонам которой валяются умирающие от голода люди. В 1970 станет красивее. Умирающих сменят огромные тополя с серебристой, звенящей на вид листвой, и город будет украшен девицами в нарядах, которые Муравьеву в самых смелых фантазиях привидеться не могли – а всего-то одежды, что короткие, как у Софи Лорен, платьица. Город изобиловал. Кофейни были полны сдобы, кабаки – закусок, а магазины – еды, а за вещами в Кишинев, столицу Молдавии, этой южной Прибалтики, приезжали на машинах даже из приморской Одессы, и какому-то одесситу Папа Первый продал джинсы, чтобы на вырученные деньги сводить Маму Первую в ресторан гостиницы «Кишинеу», после чего они впервые поцеловались. Отлично поужинали.
Но посланнику Муравьеву все это привиделось бы миражом, потому что сейчас за его спиной – местечко без перспектив и будущего, которое по наглости купеческого сословия едва не стало городом края; и местечко пылится, и почти не виден уже широкий тракт, по которому шли войска в Болгарию во время русско-турецкой войны спасать славян, и Муравьев отправляется вперед, в будущее, на площадь с мятежным каре и генералом Милорадовичем, спадающим с коня, генерал на коне, а на кону Россия – ах, до бессарабских ли теперь мелочей… Прощай, дыра.
16
Осенью 1917 года Григорий Котовский понимает, что полиция и общественное мнение края, которого почти не коснулась великая война, ставят ему что-то очень похожее на мат. Заперт в углу. Он не может сделать шагу без того, чтобы в него не выстрелил какой-нибудь несчастный урядник или городовой. Кстати, о них. Только за два месяца Григорий убивает более четырнадцати рядовых сотрудников полиции, что, понятное дело, не добавляет ему популярности среди простых жителей Бессарабии, до того составлявших огромную армию фанатов. Бедных не трожь. Как-то так получилось, что Григорий нарушил эту священную заповедь Робин Гуда, что, впрочем, его не удивляет – рано ведь или поздно нервы сдают у всех, а уж после того всё словно огромный снежный ком катится с горы, и от тебя уже ничего не зависит. Судьба-злодейка. Поэтому Григорий, пристреливший городового дрогнувшей рукой, когда тот пытался схватить злодея на окраине Кишинева, все понимает. Начинается большой закат его карьеры. Анестиди – цветочки. Сейчас его начнут презирать и бояться низы, а это верная гибель для абрека, которым Григорий, слыхом не слыхивавший об институте абречества на Кавказе, безусловно, является. Спрятаться негде. После того как в результате трагических совпадений Григорий убивает, кроме городового, еще и дворника в Сороках, – но тот уже было начал свистеть, опознав в торговце дровами самого вора Григория Котовского, – начинается травля. Преследуют везде. Григорий понимает наконец, что такое облава, – когда тебе не дают к земле припасть ни на минуту, когда ты после дня бегства собираешься прилечь, но возле тайника твоего загораются огни и слышны голоса преследователей, и когда тебя готов выдать властям любой – и нет тебе спасения нигде. Обложили волчару. Местные власти ликуют. Всем изрядно поднадоел этот разбойник. Котовский, начинавший, словно благородный персонаж Шиллера, заканчивает мокрухой, и какой низкой. Убивал без разбору. А он всего-то и хотел, чтобы его оставили в покое и дали уйти от преследования, вот и перестал хитрить, просто вынимал пистолет и стрелял, и дворник падал, городовой падал, обыватель падал, все падали. Шло к концу. Полицейские власти твердо решили извести Гришку Котовского, чтобы никому после войны – которую Россия вот-вот выиграет – неповадно было плевать на закон и играть в гайдуков. Кончились гайдуки. Приставы смеются, сидя на конях и глядя, как Котовский переплывает Днестр, – едва не тонет, измученный, а сами даже не бросаются в погоню, – на том берегу Гришу уже ждут, его выдадут свои же. Нет спасения.