Бессонные ночи в Андалусии (сборник)

Безуглая Ирина

– Юля, оказывается, позавчера скоропостижно скончался ….

– …мой Крокодил, – закончила я тусклым голосом, в секунду прозрев, как ясновидящая, случившееся.

– Ты уже знаешь? – изумился Медведь. – Да, твоего Крокодила больше нет.

Вот так-то, моего любимого Крокодила не стало. Его больше не было на свете. Я не удивилась, что Медведь сказал «твоего Крокодила», продолжая считать Эрика моим, несмотря на уйму прошедших лет, когда он был не со мной, далеко географически, да и по-всякому, далеко.

– Представляешь, завтра будет отпевание, настоящее, в храме, как полагается. Так мать его захотела. Оказывается, он был крещеным. Помнишь его бабушку? Вот она его и крестила. – Медведь замолчал, ожидая моей реакции, какого-нибудь ответа, замечания. Но я ничего не говорила, и он продолжил. – Если не будешь на похоронах, то все равно, найди время зайти

к его матери. Она просила тебя. Они живут все там же, помнишь?

На этот вопрос я даже не ответила.

Я пошла туда на сороковой день. Мы сидели вдвоем – его мать и я, поминали, и вспоминали. Она, тактичная женщина, ничего не рассказывала и не говорила о его жизни без меня, хотя по временным измерениям это был несравненно более долгий период, чем со мной. И когда, кажется, воспоминания в рамках приемлемых для нас обеих, были исчерпаны, мы замолчали. Потом она пристально посмотрела на меня, поднялась из-за стола, прошла куда-то вглубь большой квартиры (сейчас уже слишком большой для нее одной), вернулась и протянула мне увесистый кожаный саквояж (я его помнила по нашим поездкам на юг) и огромный пакет в придачу. Я почему-то со страхом отпрянула. Но она серьезно, без улыбки, просто сказала: «Возьми, Юля. Это – тебе. Там записка. Он давно мне сказал, если или когда. Знаешь, он так и сказал «если» или «когда» с ним что-нибудь случится, передать это тебе. Я это хранила не здесь. Я только недавно достала, когда это (она слегка подчеркнула слово «это») случилось».

Я колебалась, разворачивать ли мне это прямо сейчас или уже дома, да и вообще, брать ли мне это, или вежливо отказаться, найдя подходящий предлог. Но она была не только тактичной, но и чуткой женщиной. Уловив мои сомнения, она так же без улыбки, серьезно и твердо сказала (почему-то перейдя на «Вы»):

– Юлия, вы должны это взять, а что с этим делать, – поймете сами.

Я заказала такси, так как тащить эти килограммы в автобусах и метро было мне не под силу.

Вернувшись домой, я почувствовала себя такой усталой и разбитой, что, приняв душ, завалилась спать, выпив снотворное. Вся неделя у меня на телевидении была забойная, что называется. В те времена каждый день был событийным, и все каналы едва справлялись с потоком информации, едва справлялись с той свободой, какая вдруг навалилась и захлестывала, накрывала с головой. Даже наша «культурная» программа, при всем стремлении остаться не политизированной, попала в общий шлюз слива всякого рода «дезы». Водонапор был громадный.

Дар от Крокодила оставался лежать посереди комнаты невостребованным. При всей моей угловатости мне удавалось обходить его осторожно, ни разу не споткнувшись. Я старалась не обращать внимания на какой-то тайный призыв или немой укор исходящий от этого старого, добротного кожаного саквояжа, не решаясь открыть его, углубиться в изучение. Возможно, я интуитивно опасалась ответственности, догадываясь, что Крокодил возложил на меня некую миссию, с которой не мог, не хотел или не успел справиться сам.

Так оно и оказалось. Почти месяц спустя, я собралась, наконец, с духом. Я расстегнула ремешки и молнии, щелкнула замок и обнаружила, что внутри чемодан был плотно забит папками. Я стала открывать одну за другой. Передо мной разворачивались сотни архивных документов, многие написанные еще на несовременной отличнейшей бумаге с царскими вензелями и гербом царской России. На самом дне оказался конверт с надписью «Мухе».

В письмо было следующее: «Любимая моя, единственная моя, бесценная моя девочка, ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Ну, и слава Богу. Я что-то подустал от игры в жизнь, игры с жизнью. Или сломался и перестал следовать правилам, или сама игра наскучила. В нашем затянувшемся споре, наверное, ты выиграла. Я, при всем моем ерничестве и цинизме, все-таки не выдержал груза двойной морали. Я был таким образцовым коммунякой, что меня ставили в пример и продвигали по службе. У меня это вызывало, кроме смеха, еще и сердечные приступы, которые учащались по мере этого самого продвижения. Ведь нужно было соответствовать, то есть, выступать со всякими речами и предложениями. Что я и делал, и мое влияние стало довольно существенным. Никто или почти никто не догадывался даже о моей скрытой игре, о том, что я по существу был двойным агентом. Нет, конечно, не другой страны или разведки, а двойным агентом советского государства с одной стороны, и своей собственной совестью, или как это еще называется, когда что-то внутри переворачивается от отвращения к себе самому. На сим заканчиваю свои покаяния

и раскаяния. Теперь слушай внимательно. Я тебе как-то давно рассказывал о русских эмигрантах, престарелых уже людях, которые, представь! все еще любят искренне и трепетно матушку Россию. И я дрогнул, я почувствовал такой притягательный взрыв адреналина, что не мог отказаться. Ладно, шучу, не бери в голову. Не только азарта сподвигнул меня. Я стал собирать то, что, что они мне приносили, не все, конечно, а то, что не вызвало бы в худшем случае подозрения в корысти. Я старался быть осторожным. Это было интересно. Это был экстрим. Здесь была та игра, которая зависела только от моего умения и разумения, хитрости и изворотливости. Все, что я собрал, находится здесь. Я начинал верить, несмотря ни на что, что мы выберемся из туннеля, по которому бредем уже столько лет. Я в это поверил, читая и перечитывая эти документы, письма, дневники. Так вот, любимка моя, когда придет время, а ты его сразу, конечно, почувствуешь, передай, кому сочтешь нужным, эти бумаги. А может быть, тебе самой захочется сделать эти письмена» гласными» (застряло-таки это словечко после Горби)? Сама решай. Все. Люблю тебя не меньше прежнего. Всегда твой. Крокодил».

Теперь уже я сама позвонила Медведю и попросила встретиться. Он приехал ко мне с букетом цветов, шампанским для меня и бутылкой водки для себя. Все как в былые времена. Он старался быть, как всегда, шумным, веселым, остроумным, но у него плохо это получалось. Может, кто-нибудь чужой, и клюнул бы на его шуточки, поверив в искренность его мажорного настроения, но только не я. Мы сели на кухне, я настругала сыру, колбасы, нарезала салатов. Когда мы разлили шампанское в бокал, водку в стопочку, и я протянула руку, чтобы чокнуться, он отвел свою в сторону и сказал «Давай, не чокаясь. Помянем. Я ведь к тебе опять с похорон. Наши пошли…». Он назвал мне имя, фамилию вновь упокоенного: Стас Круглов. Он играл когда-то в каком-то составе на саксофоне. Но я не могла его вспомнить. Медведь всегда был очень общительным, всегда в его окружении было полно друзей-товарищей. И, главное, он умудрялся со всеми поддерживать отношения, не терять из вида, «держать контакт», как он выражался. И он всегда оказывался, кстати, когда ему звонили, чтобы помочь в переезде, ремонте или вот, в таких скорбных делах.

– Знаешь, Стас, еще в больнице, когда я его навещал, просил меня, чтобы ему на дорожку в мир иной, сыграли что ни будь из нашего старого репертуара. Его мечта была послушать в натуре своего кумира, американского саксофониста Чарли Паркера. Представляешь, они умерли почти в один день. Тот тоже пил, да еще наркотики. Ну, в общем, я собрал небольшой джаз-бенд, и мы ему отыграли его любимые мелодии…В общем, здорово получилось. Он был бы доволен. Он очень талантливый был. Скажи мне, умная Муха, почему в наше время, как человек талантливый, так ему счастья мало достается, да и жизнь короткая…

– А когда и кому на Руси жилось вольготно и весело? – задала я вопрос, не ожидая ответа. – А времена, как сказал поэт, не выбирают. В них живут и умирают…

– К месту сказано, ссылка на первоисточник помогает. Понимаю, но принять не могу. Сколько молодых ребят погибло уже в наше время! Афган, Чечня и вообще Кавказ, Балканы, региональные конфликты то тут, то там. А эти катастрофы, Чернобыль, взрывы, теракты, гибель подлодки, авиакатастрофы. Даже обычная статистика на наших дорогах, как еще одна война. Давай, выпьем.

– Давай, конечно, только я считаю, что все равно нашей главной бедой остаются пьянство и лень, а уж когда они вместе – это конец полный. Ведь твой талантливый друг пил?

Медведь, низко склонив голову, кивнул утвердительно, а потом еще сделал знакомый жест рукой, означающий, что, пил и очень сильно.

– Ну, вот, и Крокодил в последние годы, я знаю, тоже. Стресс снимал…, – сказала я и выпила, не чокаясь, не шампанского, а водки. Я молчала, Медведь тоже. Он встал, подошел к окну, отвернувшись от меня, шмыгнул носом, смахнул слезу (или мне показалось?), поднял рюмку.

– Давай, за наших, за одноклассников, которые уже на встречу не придут, им туда (Медведь поднял указательный палец вверх), – не дозвониться. Светлая им память.

Потом мы перешли в комнату, сели на пол, где были разложены папки с документами, и я объяснила, зачем его позвала. Медведь был просто ошарашен моим рассказом о «подпольной» деятельности Крокодила за рубежом. Он осторожно брал старые письма начала XX века, военные рапорты, фотографии, приказы о награждении и т. д., читал, рассматривал, вздыхал, запивая свои впечатления водкой, которую перетащил из кухни.