Бестселлер
Шрифт:
А дело тайное из «Красной книги», Христа Христом не называя, являло нам Его в Толедо. Пришел учить добру и чудеса творить. Народ стекался толпами. Но все пресек как непорядок Главный Инквизитор. Велел Его он заковать и заточить. И вскоре из г. Севильи прислал в Толедо неукоснительный приказ: Жида, к тому еще таинственного, немедленно подвергнуть высшей мере. (А раньше, знаешь, как расстреливали? – бывало, спрашивал меня Алеша. И сам же отвечал: отрубят голову, и все.) Но вышло-то решительно иначе. Во узах находясь, Он молвил: севильца да коснется Божий перст. И в тот же миг там, далеко, в Севилье, пал замертво сам Главный Инквизитор. А узника как не было, исчез.
Теперь вы зрение не напрягайте – вострите ухо. В трактирчике за перегородкой – Иван да Алексей, братья Карамазовы.
Бог даровал христьянину свободу выбора, ответ на все вопросы – личный, по совести. А Инквизитор? Напротив, мы, дескать, всех избавим от решений личных и свободных, возьмем их грех и наказанье за грехи. Помилуйте, да это ж отрицанье христианства. Да это ж: «Мы будем петь и смеяться, как дети, среди упорной борьбы и труда…». А еще вот: поцелуй-то, прощальный, отпускающий, он после чего, этот поцелуй? После того, как Кардинал-Изувер приказывает сыну Божьему: уходи, не мешай нам, уходи и не приходи, а то мы тебя сожжем. А Христос – целует! Он и это прощает?
В «Красной книге» Жид Таинственный умертвил изувера и удалился; у Достоевского поцеловал изувера и тоже удалился. В обоих случаях в бедную, обожженную солнцем страну, где свершилась великая тайна искупления. Так? Так! И как раз именно там жутким вопросом задался: «Когда Сын Человеческий вернется, найдет ли Он еще веру на земле?».
Франсуа Мориак, написавший «Жизнь Иисуса», плечами пожал: Христос самому себе безответный вопрос поставил. Безответный?! Владей я французским, непременно пригласил бы Мориака на Большую Никитскую, с Малой Бронной рукой подать. А там, на Большой Никитской, в доме Шапошниковой – типография Сомовой для народа книжки печатала. Всегда приберегала толику сочинений Вал. Свенцицкого, а то цензура частенько цап-царап, и приходилось торговать из-под полы.
Сказал бы Мориаку я: «Послушай, Франсуа…». А впрочем, пусть бы он прочел сперва «Второе распятие Христа», а уж потом бы мы отправились к Валентину Павловичу. (Священником служил в Москве до самой смерти в 31-м.) Успел бы я взять рекомендацию у Ирины Сергеевны Свенцицкой, она мне книгу подарила. Называлась: «От общины к церкви».
Не-ет, Франсуа, мсье Мориак, он не остался без ответа, вопрос Христа. Ответом было Его распятие второе. И не где-нибудь, не в какой-нибудь католической Севилье или столь же католическом Толедо; не в протестантско-атеистическом Санкт-Петербурге. В Москве! Златоглавой да белокаменной, где сорок сороков и стаи галок на крестах.
Прежде-то Он где возникал? В миру латинском, латынщиков. Великий Инквизитор – кто? Достоевский посредством Ивана Карамазова неспроста кардинала назначил разные принципы изъяснять. А тут – подчеркиваю, – тут о. Валентин пригласил Его в нашу древнюю столицу. Царь небесный в наших краях бывал, всю ее в рабском виде исходил. Вот только когда? При Тютчеве, не так ли? А тогда – опять прошу «нота бене», – тогда хоть и был уже написан «Вертер», но «Протоколы сионских мудрецов» еще не были написаны. И выходит, второе распятие учинили тогда, когда Бестселлером овладел массовый читатель. Идея, стало быть, массами овладела. Раньше-то обыденкой была, житейщиной, бытовухой, а теперь уж всемирная отзывчивость требовалась.
Как и в других краях, народ за Ним поначалу толпой радостной, ликующей. А потом… Ни в «Красной книге» не отмечалось, ни в трактиришке за перегородкой не говорилось, а потом, страшным противоречием раздираемый, в таком, стало быть, смысле, кто и что есть «жид», а кто и что есть «еврей», под конец совместил, сомкнул, слил.
От себя лично, от автора вашего, дозвольте-ка о выражении Его глаз. Известно печальное, скорбящее, иконное, я бы даже рискнул сказать: еврейское. Потому что евреи, хотя и создали мировой заговор, но они и мировую скорбь восчувствовали. То ли оттого, что сознали тщетность всемирного заговора. То ли потому, что никакого всемирного
Все записал о. Валентин без художеств и психологизмов. Но собака-то где зарыта? Кажется, еще Великий Инквизитор строго указал Христу: ничего иного Ты говорить не вправе, кроме того, что содержится в Священном Писании.
И верно, в московском храме говорил Он то же, что в иерусалимском. И торгующих изгнал из храма, торгующих церковными свечками. И стяжательство от алтарей кормящихся осудил. И гонимых пожалел: всегда будут гонимы праведники. А гонители всегда будут не правы. Он и в расстрельный процесс вмешался, уговорив солдат не нарушать заповедь: не убий. А расстрелянью подлежали бунтовщики. Говорит и поступает по букве, по духу Евангелия. И что же?
«Ты жид?» – «Я иудей». – «У-у, жидорва, убирайся из Божьего дома, пока по шее не наклали».
«Ты жид?» – «Я иудей». – «Видал?!» – поднес городовой к носу Христа пудовый кулак.
«Вы как иудей жительствовать здесь не должны, – вежливо объявляет Христу околоточный надзиратель. – Есть черта оседлости, там и живите». А помощник околоточного, вроде бы, удивленно тяжелыми плечами поводит: «Ну, что за подлое племя, место отвели им, нет, везде лезут и православных смущают».
Обратилась власть кесарева к власти духовной. Митрополит был сухой старик, высокий, лицо нездоровое, желтое, глаза серые, пронизывающие, а голос резкий, как ножом по стеклу. Ему говорят: еретик в городе. Что ж, отвечает, приводите, выслушаю. Привели, а Христос бичует книжников и фарисеев, митрополит знак дает: к генерал-губернатору ведите. Потом диспут был, и опять в митрополичьих покоях. Богословский диспут на тему о том, что такое Церковь. Христос в полутьме светло обозначался. А митрополит… На лице и желчь, и ненависть. Говорит Христу то, что и в Севилье несколько тому столетий, и то, что недавно Великий Инквизитор говорил: «Ступай!».
И попал Иисус в судебное помещение. И услышал Иисус не прокуратора римского, а прокурора российского. «Господа! – сказал прокурор судьям и публике. – Мы все любим нашу великую Россию. А если так, нам до’лжно строго карать всех, кто осмеливается потрясать ее священные основы».
От последнего слова Христос отказался, в ту минуту и ворвался разъяренный православный люд. Слитный крик сотряс свод Законов: «Распять его! Пусть издохнет жидовской смертью!».
И распяли Его не то на Козьем болоте, не то в Хамовниках. Кричали, ругая Христа «собакой», кричали, каменьями побивая: «Знай наших, жидорва!».
На Козьем болоте или где-то в Хамовниках Сына Человеческого распяли, а Вал. Свенцицкого распинали на Ильинке, в цензурном комитете. Винили, как и Распятого, в призыве к бунту, в хуле на православие, в оскорблении величества. А про главное-то не упомянули, а главное-то в том было, что о. Валентин скрыть не подумал, – распяли-то Христа, откровенно-то говоря, просто за то, что жидом оказался. Прежде-то думали: еврей. Ну, с кем не бывает? А тут вот и обнаружилось: жидорва. Признать следует, что народ у нас языкотворец, а поэты у него подмастерья.