Бета-самец
Шрифт:
— Перестань, ей-богу. Какая такая революция? Да еще сознания… общественного. Что было, то и будет. Тем более там, где ничего-то и не было, по совести говоря.
— Когда-нибудь общество осознает, что оно и есть источник силы.
— Костя, ау! Ты сейчас про какую страну мне вещаешь?
Через головы гостей передали стулья для Марины Никитичны и Зинаиды.
Голеев подождал, пока женщины устроятся. Обнялся с Мариной Никитичной, пожал пальцы Зинаиде. Попытался завязать светский разговор, желая, видимо, улизнуть от Кости. По воцарившемуся молчанию было понятно, что зрители желают продолжения.
— Ты же не был таким! — накинулся Костя на Голеева. — Я помню. Ты был нараспашку для всего нового, для надежд. Для тебя идеалы не были пустым звуком.
— Мало ли, кто каким не был, — вздохнул Голеев.
Костлявый зад пророка ерзал по краешку стула, столичный господин сидел как влитой.
— Ты, казалось, любую несправедливость как личное оскорбление воспринимал.
— Это казалось, Костя. Я бы с таким заскоком долго не протянул.
При слове «заскок» Ольга Вадимовна, разливавшая чай, сделала Голееву глаза и покосилась на Зинаиду.
Топилин вспоминал, о чем спорили тогда, когда он был восторженным отличником, — в доме, где роль хозяйки, разливающей чай, исполняла Марина Никитична. О том, например, плох ли коммунизм изначально или был извращен в процессе. Могли за Николая Второго схлестнуться: мерзавец он или святой. Это уже когда Саша был постарше — когда все развалилось и на Красной площади торговали матрешками.
— Мы нация старенькая, — продолжал Голеев. — Смиренно вымирающая. И на любые революции после Бори Ельцина у нас жестокая аллергия. Включая, Костя, придуманную тобой… от избытка, видимо, невостребованной учености. Дай-ка угадаю. Доктрина эээ… социоментального… — Голеев замялся, подбирая слово.
Костя вдруг перешел на Путина.
— И что, этот путинский лохотрон, ты хочешь сказать, навсегда?!
Разволновался, глаза засверкали. Голеев почесал в затылке.
— Вот читаю твои посты в интернетах, — произнес он, понизив голос и слегка подавшись вперед. — Давно хотел спросить… Ты что, действительно думаешь, что эти ваши нескончаемые разоблачения режима, твои круглосуточные посты-перепосты… знаешь, вот это вот: «Они окончательно оборзели!», «Кто мне объяснит, что происходит в стране?»… что этим можно что-то изменить? Серьезно? Так считаешь? Что более-менее сытая родина пойдет бузить из-за такой вот ерунды?
— Нет, это ты мне ответь, — потребовал Костя. — Как ты живешь с таким беспросветным пессимизмом?
Голеев развел руками:
— Насыщенно. Пятого ребенка хочу от третьей жены. Прыгаю с парашютом. Остальное тет-а-тет, ладно? И, ты уж меня прости, не собираюсь загибаться в связи с тем, что какие-то впечатлительные мудрилки диагностировали несовпадение реальности с идеалами.
— Но несовпадение смертельное!
— Опять?! — Голеев привстал, будто порываясь немедленно вмешаться. — Что ж такое! Кто на этот раз?!
— Хватит ерничать, пожалуйста.
Вот уже и Голеев вертится, говорит на повышенных тонах.
— Кто в девяносто шестом тут землю рыл? Кто мотался с ельцинской агитбригадой по городам и весям? Аж захлебывался: демократия, демократия! Кто этой зомбогазетой «Не дай Бог!», — он притопнул ногой, — весь город тогда усеял? Лохотрон ему не нравится, видите
— Это долгий разговор, Петя. Что было тогда, в чем суть момента… Не об этом сейчас.
— Да у тебя всегда не об этом, стоит о том самом заговорить.
Голеев откинулся на спинку.
— На ошибках, Петя, учатся. И потом, из двух зол все равно нужно было выбирать меньшее. Сегодня важно изменить общественную среду. Понимаешь? Чтобы семя упало в плодородную почву.
— Ну да, — проворчал Голеев. — Унавозить-то вы умеете. Для понравившегося семени.
Устав ютиться на подлокотнике, Топилин присмотрел себе местечко получше: между платяным шкафом и стеной у балконного проема оставалась ниша, которую занял поставленный на попа старый советский телевизор. Его, правда, пришлось освободить от лежалого тряпья, в процессе естественного перемещения вещей в жилище наскочившего однажды на мель: брючные ремешки вперемешку с наволочками и майками, нитяные перчатки, пожелтевший пуховый платок, чехол от зонта. Топилин воровато сунул тряпки в шкаф и уселся на телевизор. Кажется, никто не заметил.
— Вот ведь что Московия с людьми делает, — Костя начинал злиться, и чем больше он злился, тем более пафосно говорил. — Ненавижу этот рассадник средневековья.
— Московию, Костя, я бы каждому оголтелому идеалисту из города N, который мнит себя паровозом мирового прогресса, прописывал в небольших количествах как витамин, — Голеев уже не сдерживался, только что за свитер Костю не хватал. — Обязал бы фээсбэшников выслеживать вас, отлавливать и — этапом. Вот чтобы каждый, кто перечитал пяток библиотек в своей тмутаракани и душа его страданиями человеческими уязвлена стала, отправлялся всенепременно на годик-другой в златоглавую. Чтобы понять, как оно всё «в реале»… И стоит ли уязвляться. У вас ведь тут на сто бед один ответ, со времен царя Гороха: рыба гниет с головы. А от рыбы-то одна голова и осталась.
— А вот и неправда твоя. Жизнь в России, как всегда, по сусекам, по углам припрятана. И всё еще сложится. Вот увидишь. Из провинции придет и мысль, и действие, когда настанет время.
Голеев удивленно ойкнул.
— Это ты как-то совсем уж, брат, хватанул. Мысль, действие…
«Какая нестандартная казнь», — усмехнулся Топилин. Приговоренный оказался малый не промах, отобрал у палача секиру и кромсает его, потешаясь, на четвертинки.
Топилин нашел взглядом мать. Марина Никитична выглядела заинтересованной.
За приунывшего Костю поспешила вступиться хозяйка.
— Совсем вы, Петр Николаевич, в нас не верите, — пожурила Ольга Вадимовна Голеева. — Не всё же рыбьей голове нас хрумкать.
— Так-то да, — отозвался Голеев. — У самих револьверы найдутся, — и поняв, что на этот раз сам хватанул лишку, затих.
Слушая Костю, который принялся доказывать, что времена столичного диктата проходят, он молчал и лишь тер устало глаза.
— Что ж, давайте пока конфеток похрумкаем, — решил сгладить углы Игорь Юрьевич, приобняв насупившуюся жену. — Чай остывает.