Бетагемот
Шрифт:
— Меня это не радует, — неожиданно говорит Кларк.
— Переживут.
— Я не о том, — качает головой рифтерша. — Просто я... Господи, тебе же четырнадцать. Тебе не место внизу... я это к тому, что тебе бы сейчас наверху нежничать с каким-нибудь р-отборщиком...
— С мальчиками? — фыркает Аликс. — Это вряд ли.
— Ну, тогда с девочками. Так или иначе, тебе бы сейчас на волю, а не торчать здесь.
— Лучшего места для меня не найдешь, — просто отвечает Аликс.
Она смотрит в окно, за три сотни атмосфер сразу — подросток, на всю жизнь запертый в клетке холодного черного океана. Лени Кларк все бы отдала, чтобы ей было чем возразить.
— Мама об этом не хочет говорить, — помолчав, продолжает Аликс.
Кларк остается безмолвна.
— О том, что произошло между вами, когда я была маленькой. Люди болтают о всяком, когда ее нет рядом, так что я кое-что подслушала. Но мама молчит.
«Мама добрее, чем можно было ожидать».
— Вы были врагами, да?
Кларк качает головой — бессмысленный и невидимый в такой темноте жест.
— Аликс, мы просто ничего не знали друг о друге до самого конца. Твоя мама просто хотела предотвратить...
«...то, что все-таки случилось.
То, что я пыталась начать».
Речь — это так мало. Ей хочется вздохнуть. Заорать. Все это недоступно здесь, со сплющенными легкими и желудком, с накачанными жидкостью полостями тела. Она может только говорить — монотонная пародия на голос, жужжание насекомого.
— Это трудно объяснить, — равнодушно и бесстрастно передает вокодер. — Тут словом «враги» не отделаешься, понимаешь? Там было и другое, фауна в сети тоже делала свое дело...
— Это они ее выпустили, — упорствует Аликс. — Они это начали, а не ты.
Под «ними» она, конечно же, имеет в виду взрослых. Вечные противники, предатели, испортившие все, что возможно, для следующего поколения. И тут до Кларк доходит, что Аликс не причисляет ее к отвратительному заговору взрослых — что Лени Кларк, Мадонна Разрушения, каким-то образом приобрела в сознании этого ребенка статус почетной невинности.
Ей больно от этого незаслуженного отпущения грехов. В нем чудится нечто отталкивающее. Но ей не хватает духа поправить подружку. Она выдавливает из себя лишь бледную неуверенную поправку.
— Они не нарочно, детка. — Кларк грустно хмыкает — звук выходит, как от трения наждачной бумаги. — Никто-никто тогда не делал ничего нарочно, просто все так сложилось.
Океан вокруг нее стонет.
Этот звук — нечто среднее между призывом горбатого кита и предсмертным криком гигантского корабельного корпуса, лопающегося под напором воды. Он наполняет океан и частично проникает в переговорное устройство. Аликс недовольно морщится.
— Терпеть не могу этого звука.
Кларк пожимает плечами, в душе радуясь, что разговор прервался:
— Ну, у вас, корпов, свои средства связи, у нас свои.
— Я не о том. Я про эти гаплоидные звенелки. Говорю тебе, Лени, он просто ужасный тип. Нельзя доверять тому, кто способен издавать такие звуки.
— Твоя мама ему вполне доверяет. И я тоже. Мне пора.
— Он убивает людей, Лени. И я не только про папу говорю. Он многих убил. — Тихое фырканье. — Об этом мама тоже никогда не говорит.
Кларк подплывает к иллюминатору, прощально распластывает ладонь по освещенному плексигласу.
— Он дилетант, — говорит она и шевелит ластами, отплывая в темноту. Голос вопит из рваной пасти в морском дне, из древнего базальтового тоннеля, набитого механизмами. В юности эта пасть извергала непрерывный раскаленный поток воды и минералов — теперь лишь изредка рыгает. Мягкие выдохи покачивают механизмы в глотке, раскручивают лопасти, свистят в трубы, заставляют металлические обломки биться о каменные. Голос настойчивый, но ненадежный, поэтому Лабин, когда устанавливал колокола, предусмотрел способ запускать их вручную. Он раздобыл резервуар от негодного опреснителя и добавил к нему тепловой насос из той части «Атлантиды», которая не пережила восстания корпов. Открой клапан, и горячая вода хлынет в отверстие, проколотое в гортани гейзера. И машинка Лабина, терзаемая кипящим потоком, завопит во всю глотку.
Призывный звон похож на скрежет ржавых жерновов. Он настигает плавающих, беседующих и спящих рифте - ров в черном, как тепловая смерть, океане. Отдается в самодельных пузырях, разбросанных по склону — в металлических трущобах, освещенных до того тускло, что даже в линзах они кажутся серыми тенями. Звук бьет в блестящую биосталь «Атлантиды», и девятьсот ее заключенных немного повышают голос или увеличивают громкость или нервно мычат себе под нос — лишь бы его не замечать.
Часть рифтеров — те, что не спали, оказались поблизости и еще остались людьми — собирается на звук колокола. Зрелище почти шекспировское: круг левитирующих ведьм на проклятой темной пустоши: глаза горят холодным светом, тела не столько освещены, сколько обозначены голубыми угольками механизмов на дне.
Все они согнуты, но не сломлены. Все ненадежно балансируют в серой зоне между адаптацией и дисфункцией, порог стресса у них за годы страданий поднялся так высоко, что хроническая опасность стала просто свойством среды, не стоящим упоминания. Их отбирали для работы в таких условиях, но их создатели вовсе не ожидали, что им будет здесь хорошо. Так или иначе, они здесь, вместе со всеми знаками отличия: Джелейн Чен с ее розовыми пальцами без ногтей, саламандрой воспрянувшая после перенесенных в детстве ампутаций. Дмитрий Александр, священник-наживка из той постыдной закатной эпохи, когда папа еще не бежал в изгнание. Кевин Уолш, необъяснимо возбуждающийся при виде кроссовок. Собрание декоративных уродцев, не способных выносить телесный контакт, психи, уродовавшие себя, поедатели стекла. Все раны и дефекты надежно укрыты подводной кожей, все патологии скрыты за единообразием шифров.
И они тоже обязаны даром речи несовершенному механизму.
Кларк призывает собрание к порядку вопросом:
— Джулия здесь?
— Она присматривает за Джином, — жужжит сверху Нолан. — Я ей все передам.
— Как он?
— Стабилен. Все еще без сознания. На мой взгляд, слишком долго.
— Его за двадцать кэмэ волокли с кишками наружу — чудо, что еще жив, — вклинивается Йегер.
— Да, — соглашается Нолан, — или Седжер специально держит его под наркозом. Джулия сказала...