Бэтман Аполло

Пелевин Виктор Олегович

Крик Великой Мыши делает укус незаметным для человека, и эту неощутимость еще можно худо-бедно объяснить с позиций человеческой науки.

Абсолютно необъясним, однако, физический аспект укуса. О нем можно говорить лишь метафорами.

После Крика Великой Мыши в крохотной частице крови человека зарождается подобие собственной воли. На время этой операции магический червь как бы проецирует в эту капельку крови свою сущность. И капле удается непостижимым образом ожить, пробить кожу (или, быть может, просочиться сквозь нее), оторваться от человека-носителя и повиснуть в воздухе, где вампир ловит ее своим ртом.

Одну из самых мрачных, но красивых

интерпретаций этой технологии предложил мой знакомый профессор-теолог из Кишинева, который уже несколько лет работает у меня шофером-исповедником. Он сказал, что на время этой операции в капельке крови зарождается душа, которая стремится к спасению. Капля крови старается убежать из ненавистного и обреченного человеческого тела — и, благодаря чудовищному напряжению воли и состраданию космоса, оказывается на это способна. Когда она повисает в воздухе за пределами кожи, ее ловит рот вампира. «Душа» ее после этого оказывается как бы спасена, потому что возвращается в вампира, которому принадлежала изначально — ибо именно он зародил ее в капельке своим беззвучным криком. Но это, конечно, временное спасение, ибо речь идет о вампирической душе.

Ох уж эти теологи.

Я кое-что расскажу про них в этой книге. А сейчас, милая читательница, за мной! У вампира есть девиз — в темноту, назад и вниз!

Рама Второй, Рублевская пустошь, полнолуние.

Позови меня с собой

Стоял один из тех упоительных российских вечеров, когда кажется, что все страшные страницы в истории Отечества уже перевернуты, и впереди — лишь светлые, безоблачные и радостные дни. Именно в такие минуты люди зачинают детей — потому что уверены в ждущем их солнечном счастье.

Вот только рождаются эти дети почему-то в феврале…

Мертвая голова Иштар лежала (мне хотелось сказать «восседала», как если бы речь шла о большой жабе) на огромном золотом блюде.

Ее одутловатое лицо в складках старческого жира выглядело помятым несмотря на несколько слоев погребальной раскраски. Так казалось, наверно, оттого, что японец-гример изобразил вокруг ее закрытых глаз расплывающиеся черные кляксы, стекающие темными ручьями на снежно-белые щеки. В Японии это наверняка смотрелось бы стильно и напоминало о мире духов. В России — вызывало ассоциацию со смертью после долгого запоя, увенчанного безобразной дракой.

Голова парила над пропастью Хартланда.

На самом деле она, конечно, не парила — блюдо было укреплено на замаскированной цветами штанге. Но выглядело все так, как если бы голова висела над черной бездной, принимая последний салют от робко приближающихся к ее краю.

Голова выглядела величественно даже с черными потеками на щеках. Волосы, за которыми покойная при жизни застенчиво прятала свои косметические шрамы, были теперь подняты вверх и собраны в одну из тех диковатых громоздких причесок, какие она так любила в свои трезвые дни: за ее затылком блестела массивная золотая арфа, и рыжие пряди были привязаны к ее струнам, словно мертвая медуза давала окаменевшим слушателям свой прощальный концерт.

Так оно, по сути, и было.

Только пела не мертвая голова, а эстрадный певец с завязанными глазами. Он стоял у самого края пропасти рядом с двумя страхующими его охранниками.

Певец выглядел креативно, но странно. На нем был парчовый пиджак в стразах, радугах и звездах — и такие же шорты. Его борода сложной стрижки отливала невыносимым химическим цветом. Брюшко под пиджаком было слишком заметным, а ноги — слишком тонкими для такого большого тела. Можно было подумать, он надел шорты, чтобы его вид вызывал жалость и его не убили в конце корпоратива. Но тогда ему надо было сбрить бороду.

— Позови меня с собой, Я приду сквозь злые ночи, Я отправлюсь завтра в бой, Чтобы Путин не порочил…

Слушателей было немного — небольшая группа на краю бездны. Их лица были торжественны и скорбны. Они были одеты во все черное — просто, изысканно и дорого. Слишком дорого для того, чтобы какой-нибудь gossip-колумнист мог оскорбить их пониманием этого обстоятельства. Цветовое однообразие их туалетов нарушалось только крохотными искрами другого цвета — запонкой, петличной розеткой или галстучной булавкой. Большинство было в годах — кроме одного в первом ряду.

Это был молодой человек лет около двадцати. Хоть он тоже был во всем черном, по виду он отличался от остальных. Трудно было даже сказать, что на нем — то ли странный комбинезон с капюшоном, то ли плотно обтягивающие тело штаны и куртка. Приглядевшись, можно было заметить в мочке его уха маленький бриллиант. Его кожа была бледной, будто ее намазали белилами. А поднятые гелем волосы — возможно, по контрасту — казались слишком уж темными, словно их выкрасили радикальной черной краской. Пожалуй, он походил на новую модификацию эмо-хипстера, слишком еще свежую, чтобы у нее успело появиться свое отдельное название в культуре. Но что-то в его глазах заставляло поежиться — и понять, что это просто маскировка.

В общем, как вы уже поняли, это был я.

Мужик в шортах еще пел — и некоторые из его слов доходили до моего сознания сквозь все ментальные блоки. Если я правильно разбирал, песня выражала протест. Впрочем, я не был уверен, что понимаю все тревожные смыслы в исходящем от него информационном луче — такое с человеческим искусством бывало у меня все чаще и чаще.

— Ну и завещание накатала, — вздохнул стоящий рядом со мной Мардук Семенович. — Третью мышь провожаю, а такое вижу в первый раз… Хорошо хоть глаза им завязали…

Энлиль Маратович заглянул в программку.

— Последний, кажется, — сказал он. — Пародист этот уже был?

Мардук Семенович кивнул.

— Значит, точно последний. Уф, слава тебе…

Как всегда, он корректно не договорил. Вампиры такого ранга следят за своей речью весьма тщательно.

Я опять не выдержал и посмотрел туда, куда глядеть мне не следовало совсем.

Под головой Иштар стоял утопающий в цветах гроб с обнаженным телом молодой девушки.

Это было удивительно красивое и совершенное тело — за одним лишь исключением: у него не было головы. Зато у Иштар, вознесенной высоко над пропастью и гробом, не было тела — и вместе они составляли какое-то жуткое противоестественное единство. Тело девушки казалось жертвой, которую вытребовала для себя эта ненасытная голова, уже мертвая, но все еще пожирающая живых…