Без буржуев
Шрифт:
А между тем ключевой момент борьбы за гражданские права лежит именно здесь. По сути дела репрессивный аппарат вполне мог бы обойтись уже без тюрем, психушек, лагерей, ссылок. Он продолжает пользоваться всем этим отчасти по привычке, отчасти из трусости. Реальной нужды в таком открытом зверстве больше нет. Когда государство является единственным работодателем, оно может просто в любой момент лишить неугодного, нелояльного к нему человека работы, а следовательно, средств к существованию, и тут уж никакая международная общественность не сможет вступиться.
— Помилуйте, — скажут зарубежным заступникам наши ТАССы и АПНы, — может быть, в ваших странах берут на государственную службу коммунистов
— Но у нас они могут зарабатывать на жизнь, работая в частных фирмах и конторах!
— А у нас, как вам известно, частных фирм нет, у нас все государственное. Или вы хотите, чтобы мы специально для своих противников, для этих отщепенцев, создали частный сектор?
Даже до революции в духовных исканиях русского общества идея собственности не занимала слишком почетного места. В отличие от Запада, на собственность никогда не смотрели как на гарантию личной свободы. Государственный произвол слишком часто обрушивался на человека как на такового, не покушаясь на его имущество, оставляя его на поддержание жизни семьи и потомства. Людям как бы ив голову не приходило, что уровень бесправия может быть доведен до еще более жестоких степеней. Теперь же, после 60-ти лет последовательного и кровавого искоренения этой последней реальной гарантии личной свободы, прибежища, в котором человек мог бы укрыться от государственной машины, в сознании даже самых смелых мыслителей само понятие приобрело характер чего-то отталкивающе-запретного.
Сработал тот же механизм обратной логики, которым воздействовала на людскую массу средневековая инквизиция:
— То, за что сжигают живьем, не может не быть страшной ересью, — убеждал себя житель средневековой Европы.
— То, за что уничтожали с такой безжалостностью, — своя фабрика, своя мельница, свой участок земли, — убеждает себя житель современного социалистического государства, — не может не быть орудием нового дьявола, имя которому — эксплуатация.
И так же, как древние еретики не смели отрицать существования дьявола, так и нынешние диссиденты, в большинстве своем, не смеют усомниться в первородном грехе эксплуатации.
Софизмы Маркса, утверждавшего, что частный предприниматель никакой полезной обществу работы не производит, что вся его неутомимая энергия, направленная к максимально эффективной организации производства, к изысканию новых средств и новых методов, к внедрению изобретений и открытий, к наилучшему удовлетворению спроса, — презренно-корыстная суета, без которой общество вполне может обойтись, что частный владелец может быть без ущерба выброшен и заменен государственным служащим, — вся эта и прочая беспардонная демагогия продолжает действовать даже на серьезных и безусловно честных в мышлении людей. Поэтому, обращаясь к государственно-партийному аппарату, они говорят по сути дела следующее:
— Мы требуем расширения личных прав и свобод в нашем отечестве, но не требуем доли в управлении хозяйственно-производственным комплексом, ибо не знаем, как им управлять без вашей помощи, без созданной вами машины.
А будучи людьми умными и аналитичными, они, конечно, чувствуют внутреннюю противоречивость своей позиции и поэтому чаще всего просто уклоняются от обсуждения проблемы управления производством в условиях развитого индустриального общества.
О чем толкуют вольные прожектеры
Итак, мы видим, что критический анализ, с какой бы стороны ни подходил к феномену социалистического общества, до сердцевины добраться оказывается не в силах.
Лояльные критики, пытающиеся ограничиться обсуждением чисто хозяйственных проблем, рано или поздно поднимают вопрос о расширении прав, инициативы и ответственности предприятий. Но подобное расширение может произойти только за счет урезания прав партийного аппарата, и как только эта простая истина выныривает из-под словесной пены, лояльные испуганно умолкают.
С другой стороны, критики оппозиционные не боятся честить партаппарат и всю бюрократическую систему на чем свет стоит, но когда доходят до хозяйственных вопросов, вынуждены молчаливо признать, что не видят удовлетворительной замены сложившемуся механизму управления.
И те, и другие останавливаются в смущении, обнаружив, что хозяйственно-промышленная структура в советском обществе неразрывно переплелась и срослась со структурой партийно-бюрократического аппарата. Стоит коснуться одного, и немедленно чувствуешь, что задеваешь уже и другое.
В этом и состоит опасная необратимость социалистических преобразований.
В 1918 году в стихотворении «Сумерки свободы» Мандельштам писал: «Ну что ж, попробуем. Огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля…» Но оказалось, что никакой народ не может «попробовать» пожить при социалистических порядках с тем, чтобы потом от них отказаться.
Планово-социалистическая система спешит вытеснить и уничтожить все другие способы управления хозяйством, спешит сделаться незаменимой. Аресты и высылка так называемых эксплуататоров, тотальная национализация, создание прочной чиновничьей иерархии, обрыв внутренних и внешних рыночных связей, подавление всех вспомогательных финансовых и юридических учреждений, без которых не может существовать свободное предпринимательство, постепенно вырабатывает в сознании людей представление о безнадежной бесповоротности происходящих перемен. Недаром же тоталитарные режимы других мастей время от времени оказываются свергнуты поднявшей голову демократией, а тоталитаризм коммунистический до сих пор нигде еще опрокинут не был.
И тем не менее надежда на лучшее так живуча в человеческих сердцах, что люди способны лелеять ее вопреки всем выводам логики и исторической очевидности. Неистребимое племя прожектеров продолжает надеяться на прогресс, вчитывается в газетные строки, ожидая со дня на день прочесть сообщение о тех или иных реформах, выдвигает собственные схемы, предлагает их на обсуждение друзьям, даже посылает в ЦК и Верховный совет.
— Совершенно ясно, — говорят одни, — что мы должны воспользоваться опытом Югославии, расширить сферу корпоративной социалистической собственности, сферу самоуправления. Мы должны открыть этим коллективным собственникам выход на внутренний и внешний рынок, дать возможность каждому члену коллектива участвовать в прибылях. Только тогда, не подвергая риску сложившуюся однопартийную систему и централизованное управление политической и социальной жизнью, мы сможем резко увеличить эффективность производства. Ведь экономические успехи Югославии очевидны. Она — единственная социалистическая страна, имеющая конвертируемую валюту, единственная, которой не надо удерживать своих граждан внутри границ при помощи колючей проволоки и минных полей.
— Плохо вы знаете состояние Югославии, — отвечают им скептики. — За свои игры с рынком она расплачивается опасной неравномерностью уровня благосостояния. Культурный и промышленно развитый Север — Хорватия, Босния, Сербия — постоянно переигрывает отсталый аграрный Юг — Черногорию, Метохию, Македонию, — и оттягивает на себя значительную часть национального продукта. Центральная власть, пытаясь компенсировать эту неравномерность, постоянно субсидирует Юг за счет Севера, но неравенство все равно остается, и в результате как те, так и другие чувствуют себя ограбляемыми. Национальная вражда накипает в этой стране, как гнойный нарыв, и что в ней произойдет после смерти Тито, трудно предсказать.