Без лица
Шрифт:
*** Вопросы, которые не интересуют Юлю ***
– Каков баланс между чувствами и комфортом в отношениях?
– Следует ли искать для отношений человека, рядом с которым не взрывается пульс, потому что это вредно для нервной системы?
– Значит ли «люблю», произнесённое взрослым сознательным человеком, на самом деле «мне хорошо с тобой, потому что ты заботливо гладишь мои комплексы и дуешь на открытые гештальты?»
– Приятно ли человеку услышать: «Я не отпущу
– Есть ли вероятность, что человек, о котором я думаю перед сном, хоть раз ответит мне настоящей взаимностью? Правда ли, что это я всё и порчу своим одержимым отношением, а само по себе всё было бы вполне счастливо?
– Правда ли, что любовь возможна лишь при отсутствии взаимности и на расстоянии?
– Можно ли хотеть того, кто ходить какать в твоём присутствии?
– Когда кажется, что нужно ещё совсем чуть-чуть поднажать, чтобы любовь состоялась, не душу ли я её последним, лишающим надежды движением?
Дождь начинает стучать за окнами редкими и ритмичными каплями.
Разговоры слышно в самых разных частях дома. Эля шла за льдом на кухню через гостиную, разглядывая деревянные маски на стенах, и женский голос еле слышно сказал: «Прости меня».
Эля зашла на кухню и увидела Эрика и Аню, сидящих в противоположной части комнаты.
– Я не помешала? – искренне смутилась Эля.
– Нет, совсем нет, – столь же искренне ответили Аня с Эриком и засмеялись.
Аня вспоминает своё детство и рассказывает о нём весёлым приглушённым шёпотом.
Пока Эля наливает себе ром, Аня, не переставая описывать балкон в квартире у своей мамы, несколькими аккуратными и тихими хлопками по дивану рядом с собой приглашает Юлю присесть.
Эля и стакан с ромом заинтересованно садятся рядом.
Эрик снова достаёт вишнёвую трубку, которую курил в гостиной, прежде чем перебраться на кухню.
– Иногда мне приходилось спать на балконе, потому что иначе я не могла успокоиться, – продолжает описывать Аня. – Недавно на меня произвела сильное впечатление новая экранизация «Великого Гетсби». Суть мании чётко – ну… – обозначается там во всём масштабе, причём Гетсби именно своей настойчивостью и детской непосредственностью эмоций портит, казалось бы, то, что не может кончиться плохо.
– Мне нравится, что название появляется на наших глазах, – тихо добавил Эрик, глядя на клубок дыма.
– Что в постмодернизме может быть прекраснее причастности зрителя, его участия в рождении произведения? – так же тихо, но с большой радостью спросила Эля сама себя и отпила немного рома, звякнув льдинками.
С улицы доносилось стрекотание кузнечиков.
Аня с улыбкой покрутила в руке солонку, стоявшую на столе.
Со второго этажа по лестнице, звучно и уверенно топая, стал спускаться Егор. На середине лестницы, держась за перила и наклонившись вперёд так, чтобы было видно кухню, он позвал их по именам и со смехом объявил:
– Музей смертельной скуки открывает двери! С этими интеллигентами точно не повеселишься. – Егор помолчал, глядя на люстру под потолком, которая теперь виднелась на уровне его головы. – Может, вы тоже поднимитесь к нам? – спросил он, посмотрев на Аню.
– Да спускайся уже, – сказала Эля. – Я так сто лет не тусовалась.
– Не ты одна, – отозвался Егор под потолком и засмеялся.
Эля посмотрела на персиковую футболку на атлетическом торсе Игоря и потребовала, чтобы он окончательно спустился на первый этаж.
– А чем вы там заняты? – спросила она, подходя к холодильнику, чтобы налить ещё рома.
Егор пожал плечами, держась за верхнюю балку лестницы, и громко провозгласил:
– Паша парит в своём мире, великий артист, игрок по жизни, парит в своём мире в квадрате окна. И затем наконец спустился.
Каким разносторонним и гармоничным вырос Егор!
А вот пох*р на него, лишь бы ушёл.
Паша наконец-то может остаться один на втором этаже – без намёков на метафорическое превосходство – и держать книгу в руках, как бы читая, но на самом деле давно оставив эти попытки. Руки тепло, подходя по форме лежат на бёдрах, удерживая книгу, а Паша смотрит в оконное стекло, за которым всё равно уже ничего не видно: сумерки, леса вокруг, дождь.
Паша представляет, как сложилась… как создалась бы им его жизнь, если бы о нём писали в газетах.
Просыпался ли бы он счастливым по утрам? Было бы ему, о чём думать в рамках себя, без того, чтобы мечтать о других людях, скучать по их вызывающе-дразнящей самодостаточности?
Возможно, в этих размышлениях и кроется самодостаточность, да только вот себе же не поверишь, произнеся эти слова, когда кажется, что мир весь сжимается вокруг, опадает, будто бескостный, потому что нет в нём ни стержня, ни божьей искры, ни дуновения ветерка.
Кажется в такие моменты, что ничего уже и не произойдёт.
И в попытке постоянного движения, как юла с выправленной центробежной силой, нужно двигаться постоянно, иначе и происходящего нет. Время замрёт, ты – о ты, мой кудрявый друг (Паша смеётся на собой и запрокидывает голову, закрывая глаза и прижимаясь левой щекой к ледяному оконному стеклу) – и тебе не спрятаться, не замереть, как эти полумёртвые игрушечные люди, вечно спящие, врущие, что им никуда не надо и ничего не нужно – ты, мой дорогой и самый близкий человек – станешь мне ненавистен, потому что делать нам вместе нечего, потому что сомнения уже возникли в душе и совсем непонятно, для чего и как нам с тобой жить.
Паша выпускает книгу из рук и начинает потирать кожу лица кончиками пальцев.
На висках он представляет себе острова, тонкую ледяную поверхность молодых озёр;
на скулах – думает о коралловых рифах;
на спуске к подбородку – видит под опущенными расслабленными веками водные горки и кратеры вулканов.
Будто что-то он в силах изменить, будто не замрёт сейчас поверженным бессильным камнем.
Паша открывает глаза, со вздохом скрещивает руки на груди и начинает ждать.