Без пощады
Шрифт:
Он был таким же министром, как Страффорд, поэтому для него не было ни придворных, ни государственных тайн, и его пригласили принять участие в интимном совещании и в готовящемся заговоре. Он также был на стороне королевы и уже не раз обсуждал с нею поднятый ныне вопрос.
Но Страффорду не удалось развернуть перед своими слушателями полной схемы той жестокой затеи, которая, по всей вероятности, была начертана в Риме. Как всегда по вечерам, к королеве Генриетте, любившей повеселиться, стало собираться многолюдное общество, и на этом интересное совещание прекратилось.
Вскоре дворцовый сад расцвел пышными нарядами дам и кавалеров из представителей высшего дворянства,
Как раз такой случай теперь и представился. Падающая популярность короля требовала поддержки всех классов, сторон и партий, высоких и низких, дурных и хороших. Поэтому на вечернем гулянье в саду королевы носители таких громких имен, как, например, Гарри Джермайн, Гертфорд, Дигби, Конингсби, Скюдамор, шли бок о бок с людьми низкого происхождения и более низких достоинств, вроде Ленсфорда, впоследствии заслужившего прозвище «кровавого», и заведомого разбойника Дэвида Гайда. Среди женщин замечалась такая же смесь, в том смысле, что почтенным дамам, известным своей щепетильностью в выборе знакомств и строгостью нравов, приходилось сталкиваться на равной ноге с героинями театральных подмостков и «профессиональными красотками». Положим, многие из этих красоток тоже принадлежали к знатному дворянству, роняя его достоинство своей распущенностью.
По обыкновению, Генриетта находила любезное слово и улыбку для всех, кто к ней приближался, хотя и более сладкие для мужчин, нежели для женщин, а особенно сладкие — для молодых и красивых мужчин. Впрочем, и между самой золотой молодежью она делала известное различие. Красавец Гарри Джермайн, до этого времени состоявший в главных фаворитах и всегда в полной мере пользовавшийся знаками благоволения королевы, теперь имел полное основание считать свою звезду померкшей. Взоры Генриетты то и дело обращались в сторону более молодого и более красивого Юстеса Тревора и каждый раз вспыхивали хорошо знакомым фавориту огнем.
Юстес, докладывавший о высокопоставленных лицах, искавших аудиенции, освободился от своих дневных обязанностей и также участвовал в вечернем гулянье в королевском саду. Сын уэльского рыцаря, он вел свой род непосредственно от короля Каратака, но не подчеркивал этого и не страдал ни самомнением, ни тщеславием. Менее всего он думал о своей наружности. Кажется, он даже и не сознавал своей красоты, хотя она бросалась в глаза другим. Вполне равнодушно относился он и к благосклонности, выражаемой ему королевой, на горе прежних фаворитов. Нельзя сказать, чтобы это равнодушие проистекало из холодного темперамента или из бесстрастной натуры, — нет; но не Генриетте Медичи, хотя и королеве и все еще прекрасной женщине, суждено было пробудить в сердце юноши первую страсть. До этого дня он даже не знал о любви. Приглашенный ко двору на официальную должность, он думал лишь о том, чтобы как можно добросовестнее нести свою службу.
На первый взгляд, собравшееся вокруг королевской четы пестрое общество казалось веселым и радостным, хотя у многих в сердцах кипели жгучие чувства зависти, ревности, ненависти и глубоких разочарований. Из уст в уста тайком передавался слух, что король решил вернуться к своим прежним способам властвования и даже, — что для многих было совершенной
Но вдруг среди этой безмятежной радости разразился оглушительный громовой удар с безоблачного неба, ввергший их в ужас и смятение. Этот удар принял облик человека, облаченного в официальный наряд представителя палаты лордов, который скорее требовал, чем просил себе аудиенции у короля. И король не мог отказать ему.
Введенный в аудиенц-зал, куда поспешил и король, этот человек вручил Карлу документ, при чтении которого король побледнел и задрожал. Документ оказался только что подписанным обеими палатами приговором, объявлявшим виновным в государственной измене Томаса Уентворта, графа Страффорда.
Вернувшись в сад, король сообщил своим приближенным о доложенном ему постановлении парламента. Менее всех был поражен этим известием сам Страффорд. Погрязший в грехах, этот человек был одарен редким мужеством и до последней минуты своей жизни, даже когда положил на плаху голову, не менял своей гордой величавой осанки. Этой минуты ему недолго оставалось ждать: малодушный монарх так же хладнокровно подписал его смертный приговор, как простое заемное обязательство.
Более всех ужаснулся парламентскому постановлению архиепископ Лод. Для него окончательно был испорчен вечер в королевском саду. Его кроткая улыбка и медоточивая речь сразу улетучились. Бледный и хмурый бродил он между придворными, словно парламентское постановление принесло осуждение ему самому. Впрочем, дурное предчувствие того, что теперь кончились и его счастливые дни, не обмануло этого развращенного представителя церкви.
Достойный парламент умел не только обвинять, но и сурово наказывать обманщиков народа; он умел поддерживать свое достоинство и честь, что и доказал в том, например, случае, когда король, подстрекаемый колкими насмешками жены, явился в парламент в сопровождении целой толпы забияк. Однако это вторжение, сделанное с намерением арестовать самых выдающихся английских патриотов, не имело успеха. Не видя на всех скамьях палаты ничего, кроме голов в шляпах и грозно нахмуренных лиц и не слыша ничего, кроме единодушного крика: «Долой привилегии!» — король, подавленный и сокрушенный, поспешил удалиться вместе со своими спутниками.
Глава I. ССОРА
— Кто не республиканец, тот должен обладать глупой головой или недобрым сердцем.
Слова эти были произнесены всадником, которому на вид было лет тридцать, с красивым и благородным, но очень загорелым и обветренным лицом, с черными, слегка посеребренными сединой волосами и орлиным взглядом. Он был в гладкой серой суконной куртке с широким отложным кружевным воротником, в черной поярковой шляпе с высокой тульей и небрежно воткнутым спереди петушиным пером и в высоких сапогах из буйволовой кожи. Сбоку у него висела шпага. В те тревожные дни никто не отваживался отправляться в путь без какого-нибудь оружия. Но не только по этой шпаге можно было принять всадника за военного, весь его вид красноречиво подтверждал, что перед нами лихой кавалерист.