Без пощады
Шрифт:
Разойтись по каютам и вкусить заслуженного отдыха нам не дали.
– В случае необходимости вы должны быть готовы занять кабины за полторы минуты, – сказал Бабакулов. Ни один мускул не дрогнул на его бесстрастном азиатском лице. – Отдыхать придется прямо здесь.
– Где – здесь? – робко спросил вчерашний кадет Ташкентской Военно-Космической Академии по фамилии, кажется, Максимчик, любопытно озираясь. Не знаю, что он там, между флуггеров, рассчитывал увидеть – двуспальную кровать с водяным матрасом и тумбочку с уютным грибком светильника на ней?
– Здесь – это значит под флуггерами. – Бабакулов обвел ангарную палубу театральным жестом. – Ужин вам тоже принесут сюда.
Младшие чины авиатехнического дивизиона сработали оперативно. Перед каждым из нас появилась теплая пластиковая коробка с ужином, рядом – свернутый в рулет спальный мешок.
С разной степенью торопливости мои боевые товарищи принялись разворачивать мешки, открывать пакеты с бутербродами, коробки с салатами, судки с кашей и гуляшом. Я буквально слышал, как заработали слюнные железы 19-го отдельного авиакрыла (я все никак не мог свыкнуться с тем, что мы теперь 2-е гвардейское). Еще бы! Ничто так не стимулирует аппетит, как коллективные прогулки по безвоздушному пространству…
Захрустела упаковка. Зашипела минералка в пластиковых стаканах. Мои боевые товарищи бросились утолять естественные потребности своих изнуренных организмов. Но только не я. Я взял в левую руку спальник, в правую – ужин и отправился удовлетворять потребности духовные.
Я шел туда, где стоял флуггер Героя России Николая Самохвальского. Моего лучшего друга.
Что ж, я не сделал и трех десятков шагов – мы с Колей встретились на полдороге между нашими боевыми машинами. Под мышкой у Коли был спальный мешок. В правой руке – коробка с непритязательной эмблемкой: нож, вилка, бутылка.
– Я к тебе как раз намылился, – сказал Герой России Николай Самохвальский.
– А я к тебе.
Мы виделись уже после моего плена, на борту «Трех Святителей». Позавчера. И позавчера уже обнимались с ним.
Но в тот раз вышло как-то сумбурно, скованно, без пяти минут – фальшиво.
Мне нужно было срочно облетать латаный-перелатаный «Дюрандаль». Ему – к Бабакулову, уточнить какую-то мелочь в таблице позывных и опознавательных. Да оно и понятно: ведь война. Автоматический ответчик не сработает, ошибешься в устном опознавательном – и получишь из двенадцати стволов без предупреждения.
Так у нас с Колькой дальше «привет-привет» дело в первый раз и не пошло. Наверное, это всегда так бывает – эту истину я вынес еще из опыта общения с Иссой. Когда слишком долго ждешь встречи, встреча, как правило, получается искусственной, ледяной.
Но на вторую встречу это правило не распространяется. Холод, страх, недоверие – тот ли это самый Коля Самохвальский, у которого я нагло списывал на сопромате, который носил мне поджаренную собственноручно китовую печенку, когда я лежал в госпитале с воспалением легких, который одним взглядом мог меня успокоить, обнадежить, окоротить, – они ушли. Осталась только радость.
Мы расстелили матрасы у шасси его флуггера (решили все-таки пойти «в гости» к нему, в тихий угол), распаковали продукты, чокнулись стаканчиками с гранатовым соком. Закусили разноцветными пилюлями – сеноксом (наконец-то!), витаминами, микроэлементами.
Принялись за гуляш.
И все это молча. Чувствовалось, что и я, и Коля думаем об одном и том же. А именно – о том, как бы половчее начать разговор, чтобы, с одной стороны, он не вышел душераздирающим, а с другой – пустым.
Обоим было ясно: надо что-то спросить. Но что?
«Так тебе, Колька, дали Золотую Звезду за „Балх“?» Глупо. Да и спрашивал я уже.
«Ну что, скучал по мне?» – по-девичьи как-то.
«А ты изменился… Сделался таким сдержанным, сухим… Глаза вроде как больше сделались или это просто щеки опали?» – вот так сказать можно. Тем более что применительно к Коле это чистейшая правда. Глаза его, раньше ясные, водянистые, задумчивые, теперь вроде как светились изнутри черным огнем, словно бы ожили. И сдержанным он стал, и сухим.
Но только… Может, самому Коле эти перемены не в радость? Может, не хочется ему думать о той цене, которую заплатил он за то, чтобы измениться.
«А помнишь, как мы с тобой…» Вроде бы нормально. Но ведь именно так всегда и начинаются разговоры старых товарищей в фильмах про войну.
Когда пауза стала вызывающей, я наконец выдавил:
– Давно не виделись, Коля…
– Давно, Саша.
– Я очень боялся за тебя.
– А я, думаешь, нет? Когда через муромских посредников подтвердилась информация, что ты находишься в плену, я себе места не находил от радости. – Коля улыбнулся. Улыбка его была усталой, пасмурной, но все-таки настоящей. – Честно говоря, первое время народ был уверен, что ты погиб. Но я не верил.
Я кивнул. Так все всегда говорят, что «не верили». Хотя на самом деле просто «не хотели верить». От Коли, похоже, мое сомнение не укрылось.
– Думаешь, вру? Если бы так! Я тебе даже письма писал.
– Письма?
– Да, самые настоящие. Бумажные письма.
Я аж присвистнул. Бумажные письма… Мама моя дорогая!
Свое последнее бумажное письмо я получил лет десять назад. Да и было это никакое не письмо, а просто открытка от одноклассницы. «С днем рождения!» На открытке чванился заяц с огромной задницей и галстуком-бабочкой на мохнатой грудке. Заяц держал в лапах яркий букет несусветных цветов наподобие ромашек.
Как сейчас помню: пришла эта открытка от некрасивой девочки по имени Таиса. Она очень хотела, чтобы ее поздравление обрадовало меня и, возможно, открыло новую страницу в наших отношениях. Куда там! Я был глух как пень, я в гробу видел «отношения» с Таисой, и я выбросил открытку с зайцем, едва скользнув взглядом по старательно выведенным строкам…
– После рейда к Фелиции меня поощрили отпуском, – продолжил Коля, подливая себе минералки. – Рванул на Землю! Был в реабилитационном центре на Байкале. Красотища там, скажу я тебе… Ну да речь не о ней. Там, на Байкале, я много думал. О том, что случилось со мной. Все время гадал, что там происходит с тобой… Даже мысленно с тобой разговаривал, представляешь?