Без права на ошибку
Шрифт:
– Ой, проснувся! – заквохтал рядом знакомый голос. – Зараз, товарыш полковнык, водычки попыть.
И мне ко рту тут же прислонилось горлышко фляги. Вода была с привкусом дезинфекции и солоноватая на вкус, но я на такую ерунду поначалу даже внимания не обращал, потом уже, как чуток жажду утолил, распробовал. Ничего, и такой попьем.
– Где мы, Параска? – спросил я. Голос получился сиплый и глухой, горло саднило, будто мы накануне всю ночь песни орали.
– Скоро прилетим, товарищ полковник, – вдруг перешла она на русский. – А меня отправили вас сопровождать.
– Еще слово, и ты своего мужа до конца войны не увидишь. Воды подай.
– Ой, только осторожно, много сразу не пейте, а то опять плохо станет!
Можно подумать, мне сейчас хорошо. Но я промолчал. В основном потому, что сил вообще не осталось, не только спорить, языком ворочать неохота было. И мысль вертелась одна – лучше бы сделали тот волшебный укольчик, чтобы опять забыться и ничего не болело бы.
Дорога до госпиталя запомнилась слабо. Я будто в потемках каких-то был. Куда-то несли, перекладывали, говорили вокруг, как на иностранном, я ни слова не понимал. А потом и вовсе всё слилось в какую-то бесконечную круговерть, в которой я от кого-то отбивался и пытался убежать.
А потом этот вечный кошмар закончился. Я открыл глаза и увидел белую простыню и чуть дальше – вытертый линолеум. Я остановился на надорванном кусочке, прибитом гвоздями, чтобы не задирался, и всё всматривался в него. Почему-то я подумал, что пока буду глазеть на это место, не вернусь в тяжелый и душный сон.
– Эй, девчата, кто там есть? – послышался молодой, почти мальчишеский голос. – Полковник очнулся!
Скоро на том кусочке пола показались чьи-то ступни, обутые в слишком просторные коричневые дерматиновые тапки.
– Ну что, касатик, бедокурить больше не будешь? – голос был женский, усталый, почти равнодушный.
– А я буянил? – из горла у меня вырвался какой-то хрип, и я закашлялся, не договорив последнее слово до конца.
– Было дело, – сказала женщина. – Лежи пока, докторшу позову.
И она ушла, пошаркивая спадающими с ног тапочками.
– Воды дайте, – попросил я, не поднимая голову. И так понятно, что рядом есть кто-то – пацан, который позвал девчат, никуда не делся.
– Да тут у нас лежачие все, – ответил мальчишка. – Сейчас Тимофеевна вернется, напоит вас.
– А где я хоть?
– Центральный военный госпиталь, – выпалил заученную фразу парень. – А врача зовут…
– Я и сама представлюсь, Коломенцев, – прервал его женский голос. – Стул мне подайте, – сказала она куда-то в сторону, и тут же по линолеуму прошелестели ножки – две я точно увидел перед собой.
– Здравствуйте, – прохрипел я, безуспешно попытавшись поднять голову.
– И вам, Пётр Николаевич, того же, – сказала женщина, садясь на стул и разглаживая на коленях белую ткань медицинского халата. – Зовут меня Татьяна Антоновна Авдюшко, военврач третьего ранга, ординатор
– Слабость.
– Это понятно. Еще что?
Пока меня крутили-вертели, стучали по мне и слушали, врач Авдюшко сообщила, что ранение мое осложнилось сепсисом, который, в свою очередь, осложнился септическим психозом. Из-за которого я последние шесть суток в себя не приходил, а только ругался матерно и пытался ударить всех, кто ко мне приближался. Так что меня привязали для моей же пользы и лечили. Провели ревизию раны, обеспечив отток гноя, и сделали три переливания крови. Температура держится, но есть надежда, что теперь я пойду на поправку. Последнее я уже слышал с трудом, потому что снова провалился в сон.
Разбудили меня для кормежки и приема лекарств. Таблетки и порошки я глотнул, а вот после первой же ложки каши на меня напал такой жестокий приступ кашля, что мне казалось – из горла вот-вот куски легких полетят.
Вызвали дежурного врача, тот посмотрел, послушал, вздохнул, глядя на термометр, и назначил какой-то укол. Впрочем, ни хрена он не помог, до самого утра я будил всех в округе своим бухыканьем.
Татьяна Антоновна даже до кабинета своего не дошла, не переодеваясь, влетела в палату, послушала меня принесенным фонендоскопом и скомандовала везти мою тушку срочно на рентген.
Фотографировали меня и в фас, и в профиль, а потом отпустили, сообщив, что снимки передадут в отделение после проявки.
Кашель вроде чуть меньше стал, я даже задремал немного и проснулся от голосов в коридоре. Наверное, разговаривали прямо возле палаты. Один был мужским, и он что-то говорил сердито. А второй – скорее всего принадлежал докторше моей. И она четко, так что я очень хорошо расслышал, произнесла: «А что вы хотели, там теперь еще и пневмония двухсторонняя сверху. Не знаю, что его спасти может».
А потом дверь в палату открылась, и точно, врач Авдюшко на пороге показалась. Ничего не говоря, она снова начала меня выстукивать и мять.
– Это у меня пневмония, что ли? – я решил кота за хвост не тянуть и узнать новости пораньше.
– У вас, – не стала скрывать доктор. – Но вы не беспокойтесь, лечение уже назначено, мы делаем всё, что надо.
– Жене моей позвоните, пожалуйста, – попросил я. – Пока есть шанс вживую встретиться.
– Давайте номер телефона, – Авдюшко достала из кармана карандаш и положила на колени планшетку, сделанную из листа текстолита, – попробую сообщить.
– Домашний, – продиктовал я. – А лучше на работу позвонить, она там гораздо чаще бывает. Только я номер не помню… А записная книжка в вещах где-то, наверное.
– Место работы скажите, я по справочной узнаю.
– Госпиталь, Московский коммунистический военный. Номер триста девяносто три. У Бурденко, – и я снова начал кашлять.
– Зовут ее как? – задала главный вопрос Авдюшко.
– Вера Андреевна. Соловьева.
– Хорошо. Сейчас сделаю, – она встала и ушла.