Без права на жизнь

Рольникайте Мария Григорьевна

Дворник обещал принести еще дров. В первый раз надо сжечь все, которые тут лежат. Потом надо будет экономить, топить половиной вязанки, чтобы подольше хватило… Может, он заберет и это женское пальто. Тогда она попросит его еще вязанок дров. Но главное — надо попросить эту женщину, чтобы разыскала Ципору и рассказала не только про пальто, но успокоила, что малыш в их квартире. А может… — даже дух перехватило от этой мысли — может, Ципора сумеет попроситься в этом Арбейтсамте, или как там его зовут, якобы в няни, и сама будет с малышом.

Утром,

когда торопилась на работу, о своей просьбе не заговорила. Но с Текле поделилась. И про пальто рассказала. С нетерпением ждала вечера. Придумывала, как начать разговор. Главное, как объяснить, откуда она знает в чьей они с малышом квартире. Неужели придется рассказать правду? Нет, о том, что она пыталась малыша вернуть, промолчит. И про крещение пока не расскажет. Потом, когда-нибудь, а пока пусть не знают.

Не предвидела она только того, что эта женщина, услышав ее просьбу разыскать Брикманасов, испугается. А она очень испугалась. Даже голос ее дрожал.

— Вы мной недовольны? Скажите, что еще мне надо делать, я все буду выполнять!

— Нет, я не поэтому. — Гражина не знала, как ей объяснить. И растерянно повторила: — Не поэтому.

— Если увольняют… Значит, ты бесполезная… А бесполезных… вы, может, не знаете… там, в лесу…

Гражина хотела сказать, что знает, Текле рассказывала, но не решалась ее прервать.

— Не увольняйте меня, пожалуйста. Прошу вас! — Ее руки тоже дрожали.

Пришлось рассказать правду. Очень важно сообщить матери ребенка, что он у себя дома. И здоров. И молоко она ему из приюта носит. Бог этот грех простит.

Рива расплакалась. Объяснила, что это от радости. Призывала Бога воздать Гражине за это. Обещала разыскать ее подругу и успокоить. Какое счастье, что хоть этот еврейский ребенок будет жить!

Уже со следующего дня Гражина стала ждать, что Рива, придя утром, скажет ей, что нашла Ципору. Но Рива молчала. Гражина старалась убедить себя, что прошло еще мало времени, что их же там много и в такой тесноте трудно сразу найти человека. К тому же Рива возвращается в гетто вечером, а там, наверно, тоже комендантский час. И начинала ждать следующего утра.

Однажды она заметила, что Рива как-то странно поздоровалась и явно избегает встретиться с нею взлядом. Может, не решается признаться, что не смогла еще найти Ципору, ведь трудно обойти столько домов, а там в каждой квартире много семей. Но на пятый день, вернувшись с работы и увидев, что она убаюкивает малыша какой-то еврейской песней и при этом плачет, решилась спросить. И Рива, давясь слезами, сказала:

— Сирота он, круглый сирота.

Гражина чуть не вскрикнула, но сдержалась. Окаменела. Рива все тем же срывающимся голосом продолжила:

— Мне их соседка рассказала. Это было во время детской акции. Детей, как бесполезных Рейху, они особенно… — она не договорила. — Солдат схватил их мальчика, чтобы бросить его в грузовик, где в кузове уже плакали

перепуганные дети. Отец стал вырывать его из рук бандита, но другой выстрелил ему в голову. А в наказание за сопротивление забрали мать с сестрой. — Она ладонью вытерла слезы. — Так что теперь вы ему вместо мамы.

Вы — вместо мамы…

Рива вскоре ушла, а эти ее слова остались в комнате. Повторялись глухим эхо.

Их нет, Ципоры, родителей, маленького Гершеле. Малыш сирота. Но он есть! Тогда, умоляя его спасти, Ципора сказала: «Пусть хоть он один будет жить».

Сюда, в тишину комнаты, вернулись ее слова: «Когда меня погонят к яме, в последнее мгновенье буду утешать себя тем, что ты Осика спасешь».

Гражина будто видела это: солдаты их — Ципору, ее мать и маленького Гершеле прикладами гонят к яме, стреляют, и они падают вниз…

Она выбежала на кухню, зачем-то схватила чашку, стала пить воду, но руки дрожали, вода лилась мимо, зубы стучали о край кружки.

Во дворе послышались голоса. Неужели пришли за малышом?! Она вбежала в комнату. Там никого нет. И на лестнице никого. Входная дверь закрыта.

Услышала плач малыша. Все еще дрожащими руками перепеленала его. Но он все равно плакал. И странно подтягивал ножки. Видно, животик болит. Помассировала его, погладила, но он, лишь ненадолго замолчав, снова заплакал.

Даже у нее на руках малыш не спал всю ночь. Она нетерпеливо ждала утра, когда придет Рива. Может, она поймет, что с ним. В приюте к заболевшим детям приходит монашка. А здесь… Рива ведь говорила, что у нее были «и дети и внуки». Она, кажется, только теперь поняла, что значит «были». Крепче прижала малыша к себе. Она защитит его, защитит!

На работу чуть не опоздала. А едва переступила порог, Марите ее огорошила:

— Ты что, подруга, не живешь дома?

— Почему… не живу?.. — она старалась спросить спокойно, но голос срывался.

— Потому что уже дважды приходила к тебе, а тебя все дома нет.

— Может… спала и не слышала твоего звонка. Я ложусь очень рано, как только прихожу. — Гражина понимала, как глупо это объяснение, но все-таки продолжала: — Холодно, я сплю накрывшись с головой.

— Темнишь, подруга. Мне-то можешь сказать правду. Ведь мы свои.

— У нас она часто ночует, — поспешила ее выручить Текле. — Дома нечем топить.

— Ой, мой Йонукас плачет! — ухватилась Гражина за чей-то плач и поспешила в спаленку.

Перепеленав плакавшего, хоть это был вовсе не Йонукас, подходила к другим кроваткам, на ком-то одеяльце поправила, кого-то без надобности покачала, только бы не выходить отсюда, только бы Марите опять не стала дознаваться, почему она не живет дома.

Гражина совсем забыла, что завтра ее именины. Зато Марите не забыла. Но днем, на работе, не поздравила. А вечером, едва Текле, вернувшись с работы, успела разогреть борщ и налить его Степонасу и себе, в дверь постучали.