Без пути-следа

Гуцко Денис Александрович

Эти Толиковы словечки «кэ цэ» да «кэ че», максимально сокращенные «как говорится» и «короче», Митя и сам иногда употреблял их на работе. Ничего не поделаешь, когда столько лет работаешь вместе, начинаешь ассимилироваться. Толик, в свою очередь, тоже перенял у Мити кое-что: стал брить подмышки и читать толстые книги исторического содержания.

В девяносто третьем, когда Митя устроился в «Югинвест», он чувствовал себя достопримечательностью. «А это наш грузинский казак». Всех чрезвычайно занимали его акцент и «нерусские замашки». Акцент то уходил, то возвращался, постепенно затихал, как эхо. Замашки оставались. Определить толком, в чем они выражались, эти нерусские замашки, вряд было возможно. Так? есть что-то — расплывчатое. Как аура. Ни увидеть, ни пощупать, а понимаешь: чужое. Он, например, упорно не хотел взять в толк, что «твою мать» — это просто

междометие, на него никак не надо реагировать. Митя и сам всегда ощущал это свое невразумительное отличие от окружающих. Будто пририсованный. Не то чтобы плохо? но вся картинка мелками, а он — карандашом. Руки-ноги, голова-ремень. Такой, как все. А все-таки, если приглядеться, заметно отличие. Заметно. Да еще под углом глянуть, пальцем поскрести — заметно. Чужое. Оно не умирало, как можно было ожидать, с годами, оно пряталось. Пряталось поглубже, но выскакивало в самых неожиданных местах. Митя научился казаться своим. Привык казаться своим. К Мите привыкли. Тема эта давно всем наскучила, разве что скажут иногда, когда говорить не о чем: «Слыхал, что там в твоей Грузии творится?» Он ответит: «Да слыхал», — и подумает, что она вовсе не его, Грузия. Давным-давно не его. С тех пор как по улицам прошли портреты пасмурного усача, перестала быть его Грузией.

— Что будешь делать?

— Не знаю. Меня больше загранпаспорт интересует. Если бы можно было сделать его отдельно.

— Зачем тебе?

— В турпоездку хочу съездить.

— Ни? себе! А бабки?

— Копил.

— Вас, богатых, не поймешь. Турпоездка! — Он осуждающе покачал головой. — На левый берег с телками съездил — лучше любой турпоездки. Ладно, кэ цэ, поспрошаю. У сестры сосед кем-то в УВД. Может, возьмется?

— Спроси.

Толик кивнул.

— Да, — вздохнул он, переводя разговор на свою любимую тему. — Раньше Миша совсем не такой был.

— Да.

— По-человечески все было. Платили, как людям.

Толик, как и Митя, был из старой гвардии. Оба застали те времена, когда Рызенко здоровался с охранниками за руку и лично привозил им на Новый год ящик «Мартини». «Только банк не пропейте. Он мне еще нужен». В те времена он мог приехать в банк в воскресенье и, сидя с ними в холле, смотреть по видику Тайсона. Интересные были времена. Колек Морев, сын Морева-старшего, вора в законе, по-приятельски разрешал посидеть за рулем своих джипов. Вытаскивал из-под свитера кольт, давал подержать. Рассказывал им, как своим, про то, с чего начинал. Про гоп-стоп в парке имени Вити Черевичкина, про то, как сбивали шапки, как кроссовки добывали. «Хватаешь его за ноги, хоп на себя. Потом только тяни, обычно слазят на раз». И они слушали, как свои. А Колек рассказывал. Они гордились знакомством с Кольком Моревым. Но особенно гордились тем, что могли, проходя мимо стоящего у входа Морева-старшего, поздороваться с ним и получить в ответ еле заметный, полный достоинства кивок. Мало кто в городе мог поздороваться с вором в законе. Теперь не то. Морев-старший давно в Москве. Колек руководит областным слуховым центром, поставляет аппараты для слабослышащих.

— Пойду пожру, бля. — Толик затушил окурок о подошву ботинка. — Не пойдешь? Пусть, кэ че, этот гоблин на воротах постоит. Нечего баловать.

— Попозже. Подышать охота.

— Даа?

Толик предался воспоминаниям. Сладкий девяносто третий. Командировки за валютой в Москву, миллион долларов в спортивной сумке «Puma». Ежеквартальное повышение зарплаты. «Банкоматы» заискивающе просят: «Ребята, не поможете ваучеры перетаскать?» А они им: «У вас что, мужиков в отделе нет?»

— Помнишь? За малым, что не посылали их. Вот были времена!

Митя поддакивал рассеянно. Что и говорить, он ожидал другого от Рызенко. Надеялся, что тот поможет. Митя точно знал, что ему это ничего не стоит. Одному из своих телохранителей Рызенко «сделал» военный билет. Другого вообще от суда отмазал. Митя, конечно, не телохранитель. Двери открыть, постоять на виду у важных гостей, держа руку на кобуре. Вывести скандального клиента. Двери опять же закрыть. Но он ожидал другого. Думал, те сладкие времена, когда все только-только начиналось, когда новорожденный мир едва проклевывался сквозь оседающую пыль, львы лежали рядом с антилопами, банкиры здоровались за руку с охранниками, — думал, те времена что-то да значат, как-то особо связывают, вне иерархии. Но Митя был удивлен легко, то было удивление-нокдаун, после которого не нужно собирать мысли в кучу, приходя в себя. Когда в один прекрасный день узнаешь, что ты больше не гражданин страны, в которой живешь, учишься

не удивляться почем зря.

Когда Люська пела так, как сегодня, хотелось умереть или жить по-другому. Но все, что он мог себе позволить, — тайком выкурить сигарету. Встав из-за своего «теневого» столика в дальнем углу бара, Митя вышел в «большой» зал, к торчащим на каждом столике бутылкам, к красиво курящим женщинам, к холодным бесполым девушкам, к блестящим лысинам, которые мгновенно выделились из общей картинки и, как обычно, сложились в бильярдную схему, будто рассыпанные по столу шары.

Через дорогу от «Аппарата» высился забор долгостроя-рекордсмена, здания не существующего со времен советской власти НИИ. Уродливые ребра и позвонки его остова прятались за забором, будто охраняемый законом реликт. Давным-давно — в плейстоцене, при перестройке, — когда он только приехал в Ростов, здесь был рынок. Крохотный вечерний рынок-с-ноготок возле беленых кривеньких домиков. Однажды он купил здесь варенец, первый раз в жизни купил варенец — как нечто экзотическое, не знал даже, как называется? «Дайте вот это». — «Что — это?» — «Вот это». — «Варенец, что ли?» Торговка решила, что он выделывается. От воспоминания о том юноше, который когда-то и был — Митя, ему сделалось сиротливо и жалостливо. Как всегда, это было очень трогательно, похоже на теплый плед, в который закутался от сквозняка.

Он приходил сюда лишь пару раз, потом рынок разогнали, снесли белоснежные халупы и обнесли место забором — и, наверное, в силу свежести, незатертости впечатлений память сохранила этот рынок так ярко. Митя смотрел на обклеенный объявлениями и афишами забор и отчетливо видел торговок в платках и соломенных шляпах, обложенную зелеными листьями рыбу, с которой монотонно гуляющая туда-сюда ветка сгоняет столь же монотонно прибывающих мух, и пучки лука, и стаканы с варенцом.?Перед глазами стояла чья-то очень знакомая спина. Он знал, кто это: первокурсник Митя с веснушками и клочковатыми детскими усиками. Странно было осознавать не то, что это невозможно, а что, если бы вдруг — если бы можно было устроить такую встречу с самим собой, с семнадцатилетним, — встретились два совершенно чужих человека, не имеющих между собой ничего общего. Разве что имя, но имя — такое несущественное совпадение. Два человека, не умеющих сказать друг другу ни единого слова. И связаны эти двое весьма отвлеченной, мертвой связью.

Но закончилась сигарета, Митя прервал свои мысли и потянул дверь.

Мимо тех же бутылок и лысин, выстроившихся теперь уже в другой бильярдной схеме, — будто кто-то, пока он курил, закатил пару шаров в лузы, изменил их расположение.

— Извините, прикурить не найдется?

— Что?

— Прикурить.

— Не курю.

— Как? Вы же только что возле входа курили.

— А! Да, конечно, я вас не понял. Прикурить? Да.

Вновь погрузившись в себя, Митя вернулся к прерванным грезам, торопливо пролетел знакомые улочки и шагнул в старые кованые ворота. (Тихо подняться по петляющей вдоль фасада лестнице. Встать невдалеке, опершись о перила. Отсюда удобно подглядывать за мальчиком, уставившимся в лунную ночь.)

Два чужих человека. Им было бы невыразимо скучно, если бы вдруг пришлось говорить друг с другом.

— Как дела, Митя?

— Ничего, Митя, нормально.

И каждое следующее слово глупее предыдущего. А если бы вдруг столкнуться с самим собой в каком-нибудь неожиданном месте, в очереди к зубному? Вот так: пришел зуб сверлить, а там на диванчике — ты. Аномалия. Сидит, посматривает исподлобья. Приемная без окон, четыре на четыре, прошлогодние мятые журналы, больная библиотечная тишина — и никого, только ты и ты. И журнальные страницы хрустят, как валежник в задремавшем лесу.

О, пытка человеком!

Они даже стоят по-разному. Один стоит прямо, кисти рук свободно упали на перила. Другой прилипает плечом к стойке, сжав шершавую деревяшку, будто поручень в автобусе. Покалеченную руку машинально прячет в карман. Холодно тлеют лунным светом крыши Филимоновской. На разной высоте, развернутые под неожиданными углами, собранные в кучу. Угловатые гроздья крыш. Как в старом Тбилиси. По ночам, когда случается бессонница, он выходит на веранду и смотрит на эти крыши.

Филимоновская — удивительная улица. Дома, сутулые и морщинистые, как пень грибами, обросли разными пристройками, флигельками, чуланами, сарайчиками и кухоньками. Строилось для другой жизни, смотрится одеждой с чужого плеча, шитой-перешитой, безнадежно испорченной. Высокие буроватых оттенков створки с еле угадывающимися орлами и «ятями» скрипят на ветру.