Без суда и следствия
Шрифт:
Знаете, моему адвокату очень нужен был козел отпущения. Лучше вас все равно никого не найти… Встала из-за столика.
— Подожди! — Он с силой схватил меня за руку и усадил на место. — Подожди! Я все скажу!
— А мне плевать! Я вам уже предоставляла шанс раньше, но вы, кажется, сделали свой выбор. Поезд ушел.
— Я напишу.
— Что?
— Ваш муж вышел в четверть двенадцатого!
Я достала из сумочки лист бумаги и ручку.
— Пишите! Там посмотрим.
От напряжения он покраснел. Было видно: этот человек не отягощен излишними интеллектуальными способностями. У меня он вызывал глубокое, неприкрытое отвращение. Настолько глубокое, что я с трудом могла
Я читала на его лице все. Читала то, что знала прежде, открытым текстом. Грязные делишки вместе с Кремером, такие же ничтожные, как и он сам. Мерзкие животные оргии с проститутками, устраиваемые этой троицей (Кремер, Андреи, Он) в галерее. Везде — омерзение, пошлость, падение, грязь. Существа вроде него могут вызвать устойчивое отвращение к жизни. Наверняка это он уговаривал Кремера закрывать галерею и заказывать дешевых проституток по телефону прямо на работу. Он ведь был доверенным лицом… (Я знала обо всех тех мерзостях, которым так подвержены богатые люди. Андрей не был исключением. Но для самой себя делала вид, что предпочитаю не знать. Это стоило мне не одной бессонной ночи. И вызывало горькое разочарование в жизни.) Сейчас источник многих моих страданий жалко, испуганно сидел передо мной. И (как странно) в этой тяжелой ситуации я не испытывала к нему ничего — ни презрения, ни даже ненависти.
Он быстро застрочил. Я вся взмокла, платье прилипло к спине и зверски дрожали колени (к счастью, они были под столом, и он того не видел). «Я, Виктор Попов, бывший охранник галереи на Красногвардейской, сознаюсь, что на суде 15 сентября по делу Каюнова дал ложные показания. Утром 26 июля Каюнов вышел из галереи в 11.15 — я запомнил это точно, потому что сразу же после его ухода посмотрел на часы. Лгать меня заставил Кремер. Он устроил меня работать в галерею. После того, как стало известно, что Каюнов арестован, Кремер предложил мне солгать. Он сказал, что, если Каюнова приговорят к расстрелу, галерея перейдет к нему по какому-то договору, он назначит меня помощником менеджера и доход мы будем делить пополам. Несколько лет назад я был судим за угон автомобиля и такую работу, как предложил мне Кремер, больше бы нигде не нашел. Я подтвердил показания Кремера о том, что Каюнов вышел из галереи в 10 утра. Число и подпись». Я спрятала бумажку в сумочку и встала.
— Благоразумие у вас осталось. Рада, что вы сказали мне правду.
— И все-таки жаль, что вы отказались пойти ко мне.
— Вы боитесь меня, боитесь Кремера, боитесь тюрьмы, суда, даже моего мужа. А я не люблю мужчин, которые боятся.
— Разве ваш муж не такой?
— Какой он на самом деле, никто, кроме меня, не знает.
Я вернулась домой совершенно измученной и разбитой. Диму Морозова Андрей не убивал. Он вообще никого не убивал. Теперь я почти могла доказать это. Только почему-то, вернувшись, я бросилась на диван и разрыдалась, как последняя идиотка. Может, сказывалось сильное нервное напряжение или что-то другое? Этого я не знала. Я ревела до конца дня.
Глава 3
Дальше — что именно? Что дальше? «Здравствуйте, я жена человека, которого обвинили в убийстве вашего сына?» Этого я не могла сказать. Тем не менее мысль о визите к матери Димы Морозова была бы естественным логическим завершением (продолжением) целого ряда (свидетельских?) показаний. Проститутка, алкоголичка. Мальчик жаловался на преследования — она выпивала в компании подруг. Мальчик не успел назвать имя? Или она выбросила его из пьяной головы? Можно быть последней тварью — и все-таки любить своего сына. Я не могла идти к матери Димы. Допустим, я скажу, что Андрей вышел из галереи в 11.15. Но у меня есть только показания Попова, а Кремер станет утверждать прежнее. Допустим, я выдвину версию, что в красных «Жигулях» ехал убийца и с ним — двое детей. И к кому с этим идти? К Ивицыну, скрывшему показания огородника, вымогавшему подпись у склерозной старухи, скрывшему факт судимости Попова и закрывшему глаза на явную ложь Кремера? Он просто пошлет меня куда подальше — как уже послал. Чтобы доказать полную невиновность Андрея, нужно найти настоящего убийцу. Но именно этого я не знаю. Ивицын и Драговский ни за что не признаются в том, что следствие фактически не велось. А значит…
Значит, через три месяца Андрея расстреляют. И я ничего не смогу сделать. Я медленно сходила с ума. И тогда перст судьбы явился в образе затрепанной чужой газеты, которую по ошибке бросили в мой почтовый ящик.
Вытащив газету, я развернула ее на середине и прочитала крохотную заметку о том, что светило отечественной медицины, академик, доктор каких-то там наук, психиатр с мировым именем, принимавший деятельное участие в экспертизе по делу Каюнова, врачебная знаменитость Могилевский попал в больницу с инфарктом (в Институт имени Павлова) и находится в реанимации в крайне тяжелом состоянии.
Я решила попасть в больницу и встретиться с Могилевским. Зачем? Узнать правду об экспертизе. Перед смертью люди не врут. Имея чистую совесть, не попадают в больницу с инфарктом.
— Больница? Когда время посещений?
— С шестнадцати до семнадцати часов ежедневно.
— Для всех отделений?
— Для всех.
Было около четырех. Я оделась и вышла из дома. Здание больницы напоминало тюрьму. Я подошла к воротам главного корпуса ровно в четыре. Институт Павлова («Павловка» — в народе) располагался в нескольких корпусах, стоящих почти друг за другом. Район был новый, недавно застроенный двадцатичетырехэтажными и шестнадцатиэтажными коробками. На фоне огромных светлых домов пятиэтажные серые корпуса больницы казались грязными пятнами. Войдя внутрь, очутилась в небольшом холле со стойкой регистрации справа. Людей было много — посетители, медперсонал. Я поймала какую-то пожилую женщину в белом халате и спросила, где находится кардиология.
— Третий корпус. Дом сразу за этим, — ответила она.
Третий корпус был таким же мрачным, только четырехэтажным зданием. За стойкой регистрации никого не было. Посетителей не было тоже. Я не знала ни номера палаты, ни того, действительно ли нужный мне человек находится именно здесь. Я никогда не была в здании этой больницы. Быстро свернула в какой-то коридор, в глубине которого виднелась лестница. Я шла наугад, читая надписи на табличках стеклянных дверей. Поднялась по лестнице на второй этаж. Там никого не было, номера палат ни о чем мне не говорили. На третьем меня поймала медсестра очень решительного вида.
— Что вы здесь делаете? — Тон ее был таким, словно она собиралась отвести меня в милицию.
— Я ищу палату профессора Могилевского. Мне сказали, что он где-то здесь, — сохранив самообладание, ответила самым невинным тоном.
— Номер 31, в конце коридора налево, — машинально ответила она.
Веря с трудом в такую удачу, я пошла в указанном направлении, но не успела пройти и двух шагов, как меня остановил резкий окрик:
— Девушка, а ну стойте!
Теперь в ее глазах было явное подозрение.
— Вы ему кто?
— Я его студентка.
— Вы знаете, что он находится в реанимации? А в реанимации посещения запрещены.
— Да? Я не знала… Я думала, что…
— Очень странно, как вы сюда вообще вошли!
— На входе никого не было. Значит, мне нельзя в палату?
— Запрещено! Только близкие родственники. Когда его переведут — тогда пожалуйста.
— А я могу узнать о его состоянии?
— Без изменений. Если вас интересуют подробности, вы можете спросить у лечащего врача, это профессор Сидорчук, первый этаж, кабинет 19. Только предъявите ему какой-нибудь документ, например, ваш студенческий билет.