Без выбора: Автобиографическое повествование (с илл.)
Шрифт:
Но был и другой случай, который всю компанию Синявского на долгое время как бы вывел из «состава политических».
Что более всего потрясло нас, впервые прибывших в политический лагерь, так это строжайшая обязанность посещать по средам так называемые «политзанятия», на которых изучался знаменитый «Краткий курс истории ВКП(б)», как известно, редактированный лично Сталиным. А в качестве вспомогательного пособия — учебник по обществоведению для средней школы. Посещение политзанятий было объявлено элементом режима, следовательно, непосещение — нарушение такового. Высшая же мера за нарушение режима — суд и перевод в тюрьму, куда со временем многие из нас и попали. Но не за политзанятия,
Такого массового политического солидаризма в полит-лагерях не было с пятьдесят шестого года, и лагерное начальство «сдало взад». Меня досрочно выпустили из карцера, а всех так называемых чисто политических по-тихому, «бесприказно» освободили от унизительной процедуры принудительного политвоспитания.
Единственные, кто не принял участия в кампании против политзанятий, были «синявцы». И наш Андрей Донатыч и после добровольно топал в среду после ужина в «секцию». Усаживался где-нибудь в сторонке, и его «отрядный» был ужасно горд, что писатель — вот он, туточки, и вопросик ему, как любому украинскому полицаю, или бендеровцу, или «бериевцу», можно задать по пройденной теме.
Кто-то рассказывал, что однажды «отрядный» задал-таки вопрос Синявскому:
— А вот пусть нам писатель скажет, как мы в прошлый раз проходили, что такое общество?
Синявский, приподнявшись, глянул мимо «отрядного», развел руками и ответил даже без намека на иронию:
— Знаете ли, представления не имею.
«Отрядному» плевать, имеет писатель представление или не имеет, важно, что он тут, что признает функцию «отрядного», что так или иначе, но отвечает на вопрос.
— Во как бывает! — на полном серьезе продолжал «отрядный». — Писатель, а не знает. Ну а ты, Шмалюк, знаешь, что такое общество?
Шмалюк (фамилию меняю — родственники живы) — в городе Ростове возил в газодушилке приговоренных к смерти, верзила без возраста, бывают такие в лагерях — вскакивает и отвечает бодро:
— А чего ж не понять, гражданин начальник! Общество — это когда народу навалом!
Поскольку Андрей Донатович Синявский жил среди людей, а не с людьми, думаю, он и не заметил даже того молчаливого бойкота, что был «недоговоренно» объявлен ему и действовал довольно долго, пока его не нарушил один из членов нашей бывшей организации, десять лет назад умерший, опять же бывший преподаватель питерского университета Николай Викторович Иванов. Вдруг увидели мы его на полянке в компании с Деруновым, Рафаловичем и, конечно, Синявским, распивающим кофе и оживленно общающимся…
Позже на наш взыск Н. В. Иванов ответил просто и для нас вполне удовлетворительно: «Пчела, к примеру, куда только свое рыло не сует, а в сотах что? Мед? Донатыч — потребитель человеков. И даже не по призванию, а по натуре. Мы же с вами не читали, что он там такого понаписал, за что посадили. Может, он всего-навсего Брежнева ж… обозвал. Не в писательстве дело. Важно, что на суде он держался, как положено, и потому здесь жить имеет право, как хочет. Общаться с ним мне по крайней мере интересно».
Но в это время сотрудники КГБ — кураторы лагеря — уже изготовили план
Кто-то (не помню, скорее всего, Евгений Александрович Вагин) сделал короткий доклад о судьбах и Гумилёва-отца, и Гумилёва-сына{30}, кстати, одного из немногих людей, не только знавших о существовании нашей организации, но даже будто бы, если верить Вагину, обещавшего однажды торжественно вручить организации офицерский палаш Николая Гумилёва. По крайней мере, такая легенда была популярна в организации…
Потом каждый читал свое любимое из Гумилёва. Много было прочитано. Конечно, и «Капитаны», и «Жираф», и «Рабочий», и «Та страна, что могла быть раем…» («Наступление»), и кто-то из литовцев великолепно прочитал «Царицу»…
Причуды памяти… Лицо помню, голос помню: «Твой лоб в кудрях отлива бронзы, как сталь, глаза твои остры…» Во всем виноват Синявский…
Одиннадцатый лагерь в полном смысле был показательным в системе Дубровлага. В жилой зоне несколько волейбольных площадок, стадион, клуб с библиотекой, цветочные клумбы, за которыми ухаживали в основном так называемые «бериевцы».
Почти напротив каждого барака — беседки, где на скамьях по периметру могло разместиться не менее двадцати человек. В одной из таких беседок и проходил наш гумилёвский вечер. Синявский сидел напротив меня, лицом к закату… Пока другие читали стихи, я его даже не помню. Но вот дошла очередь до него. Он поднял на меня — я ж напротив — свои страшные, разносмотрящие глаза, потом как бы полуоглянулся, как мне показалось, людей вокруг себя не заметив, и сказал… Именно сказал с искренним недоумением в голосе:
У меня не живут цветы —ладони развел, —
Красотой их на миг я обманут, Постоят день, другой и завянут…И совсем глухо, даже хрипло:
У меня не живут цветы.Вскинулся своей вечно нечесаной бородой…
Да и птицы… —пауза, та же полуоглядка, —
…здесь не живут, Только хохлятся скорбно и глухо, А наутро — комочек из пуха… Даже птицы здесь не живут.Я, конечно, знал эти стихи, но никогда не чувствовал в них никакого особого трагизма. Скорее этакий эстетский выпендреж…
Только книги в восемь рядов, Молчаливые, грузные томы, Сторожат вековые истомы, Словно зубы в восемь рядов.Ей-богу, меня потрясли эти «грузные томы», «словно зубы в восемь рядов»!.. Повторяю, я знал эти стихи, но книги… убивающие жизнь… во имя «вековых истом» — именно так «рассказывал» об этом Андрей Синявский.