Без затей
Шрифт:
Несмотря на отпуск, времени Раисе все равно не хватало. С утра надо побыть с Левой, потом сходить на рынок, в магазин, дома все сварить — и снова в больницу. Хорошо, что Льву опять дали отдельную палату, — можно присесть, даже прикорнуть иногда. Хорошо еще, что машину починили достаточно быстро. Правда, все равно прошло около месяца. Оформление в ГАИ, калькуляция страхования, калькуляция ремонта, чего там только не было, а потом еще что-то надо было раздобыть — железки, фонари, потом исправляли, потом красили… Но, главное, к операции все успели.
На этот раз Льву заменили склерозированную артерию уже на самой ноге: взяли вену на этой же ноге и вшили ее выше
Раз от разу Левин оптимизм возвращался все с большим скрипом и натугой. Златогуров как бы оглядывался в поисках чего-нибудь, за что можно ухватиться, зацепиться, чтобы подтянуть себя и вытащить из омута безнадежности. Он знал, слышал идиотский, уничтожающий термин — бесперспективный больной, и всякий раз, когда ему предлагали операцию, с радостью соглашался, зная, что бесперспективных больных не оперируют. Значит, у него есть шанс!
И на этот раз, когда Дмитрий Григорьевич пришел к нему в палату со всем своим штабом и предложил еще одну операцию, Лев возликовал, а хирург, стесняясь собственной несостоятельности, отвернулся. Операция — всегда признак бессилия медицины: не смогли лечить, давай механические коррективы вносить. А повторные операции — того более, невольно ищешь чью-то вину. Конечно, прежде всего хирурга. Даже если больной так не думает, сам хирург все равно мается, не глядит больному в глаза.
Сегодня впервые после операции Златогуров осмотрелся вокруг с пробудившимся интересом к жизни. Один из первых признаков выздоровления, как это часто бывает у мужчин, — критический взгляд, которым Лев одарил жену:
— Райка! Ты что-то совсем как чучело стала. Сейчас поедешь и чтоб между рынком и магазином зашла в парикмахерскую! Смотреть противно. — Неясно, чего было больше в этих словах для Раи — обиды или радости.
Когда она приехала из парикмахерской, реакции на чудо преображения не последовало: Лев был увлечен беседой с одним из докторов, который зашел навестить его. Старожила Златогурова знали все врачи корпуса и время от времени заходили сочувственно поговорить о постороннем. Наконец, когда жена принесла еду, он с опозданием, а потому и преувеличенно стал расхваливать ее новую прическу, пытаясь выразиться поизысканнее, чего отродясь не умел по причине малого знакомства с художественной литературой, и закончил столь необычное для него куртуазное упражнение серией новых критических замечаний. Одновременно он с аппетитом ел, время от времени с удовольствием сгибал и разгибал чудом сохраненную ногу, смотрел телевизор и сетовал, что Димыч сегодня ни разу к нему не зашел. Посреди всего этого винегрета дел и слов, печалей и удовольствий Лев чуть не захлебнулся с набитым ртом от восторга и желания приветствовать возникшего в дверях закадычного друга и сопалатника былых времен:
— Глебыч! Геннадьич! Сколько лет!
Четыре дня назад, перед операцией, журналист просидел у него добрых полдня. Разговор бессмысленно запрыгал через златогуровские восклицания, похохатывание, приступы громкого смеха. Глеб переглядывался с Раей, прощупывал Романыча настороженным взглядом: к добру ли такая ажитация?
— Нам бы сейчас выпить, да, Глеб?
— Тебе ж нельзя.
— Ну и что, тебе можно. Главное, чтоб кто-нибудь пил. Повод-то какой! Вот она! — Лев похлопал себя по ноге. — Целехонька! Мы еще поквакаем.
— Не болит?
— Раечка, принеси кипяточку, сделай нам чайку. (Рая вышла.) Я тебе скажу, Глебыч, с ногой у меня ничего. Нога не болит… Стала рука побаливать. — Лев приложил палец к губам. — Понял? Забудь. Может, не то.
Слово вылетело. Боялся, запрещал себе Златогуров даже подумать о своих руках, о новой боли. И тут вдруг нежданно и мучительно вырвалось. То, что загонял куда-то в подвалы своей души, — вырвалось, шваркнуло крыльями и принялось кружиться, шелестеть над головой, перед глазами, в ушах… Лев представил, что его ждет, как это будет выглядеть: он мысленно назвал усеченное видение шахматной фигурой… Показалось, что молчали они целую вечность, на самом деле через мгновение после вырвавшегося страха Лев снова вскричал:
— Все! Все, Глебыч. Забудь. Сейчас все хорошо. Нога не болит. — Но никакими силами уже не загнать назад то, что вырвалось, сказалось. — Может, до этого я еще умру. Это у кого рак, еще можно рассчитать по времени, а при склерозе никогда не знаешь, сколько тебе отпущено. Хочется выпить, Глебыч. Да молчи! Я знаю, что нельзя. У меня же в животе два сосудистых протеза из лавсана. А теперь еще и в ноге протез — из собственной вены. Даже с этой же ноги. — В голосе Льва появилась, пожалуй, гордость за собственную вену.
Рая принесла чай.
Златогуров, как древний грек в ареопаге, возлежал на боку, придерживая чашку одной рукой. Глеб похвалил чай, отдал чашку Рае. Откинулся в казенном кресле, положил на колени «дипломат». Щелкнул замками.
— У меня сюрприз. Вот. Завтрашний номер.
Лев читал, потирал руки и представлял себе скорый взрыв, который произведет эта заметочка, как он ее называл.
18
По дороге на работу я, как всегда, проглядывал газеты. И сразу же наткнулся на статью «нашего» журналиста. После того как отделение приложило к нему руки, мы стали читать его работы с особой заинтересованностью. Так всегда бывает, если оперировал человека, имеющего отношение к печатному слову, к литературе, — тут же хватаешь газету, журнал, книгу и начинаешь лихорадочно читать, словно это написано сыном или братом, с чувством тайной горделивой причастности. В таких случаях я вспоминаю кумира нашей юности: в записной книжке Ильфа сказано, что газета с такой гордостью писала о лунном затмении, будто сама его сделала.
Статья была о последних достижениях науки, о компьютерной томографии — знакомая тема! —о лазерной хирургии, обо всем, что к нашей больнице не имеет никакого отношения. А потом о внедрении всего этого в практику. В институтах-де только вырабатывают новые методики, а основное лечение проходит в обычных больницах, и вот тут-то, доказывал Глебыч, в учреждениях практического здравоохранения и надо в первую очередь тиражировать апробированные новшества — доводить их количество до потребного любой больнице, ибо речь идет о здоровье людей. Все красиво, все правильно… И вдруг, прислонившись к вагонной двери, я начал медленно наливаться страхом: после всего этого излагалась наша эпопея с переводом на наш баланс эндоскопов вперемешку со славословиями мне и моим коллегам.
Очухавшись от первой волны страха, я испытал приступ доселе неведомого волнения: что и говорить, ласкает душу, когда о тебе пишут столь возвышенно комплиментарно, можно сказать, весь мир оповещают о том, как ты хорош, самоотвержен, бескорыстен… Новая волна — неприязнь, замешенная на изрядной злости и страхе. Во-первых, я просил не писать! Кстати, мог бы и показать предварительно, чтобы не было никакой клюквы. То, что журналисту кажется находкой, с точки зрения профессионала выглядит порой просто смешным. Злость раздувалась, как внезапный аллергический отек.