Безбилетный пассажир
Шрифт:
— Снимай, Толя, — сказал Таланкин. — Не до облачков.
— Меняйте оператора, — уперся Толя.
— И поменяем! Завтра же здесь будет другой оператор! — взорвался Циргиладзе.
— Виктор Серапионыч, с другим оператором работать мы не будем, — сказал Таланкин.
— Да?! — Циргиладзе побагровел.
— Не будем, Виктор Серапионович, — подтвердил я.
— Тогда ищите себе другого директора!
Циргиладзе резко развернулся и пошел. Ким за ним. Они скрылись за «домом Сережи», оттуда донесся крик:
— Эти болванчики думают, что с ними будут цацкаться! Кому они
Таланкин покосился на Ниточкина.
— Куинджи! Левитан! — сплюнул и закурил.
Из-за дома выбежал Ким:
— Валидола ни у кого нет?
— А кому?
— Виктору Серапионовичу!
Все побежали за декорацию. Побледневший Циргиладзе сидел на ступеньках и держался за сердце.
— Виктор Серапионович, не волнуйтесь, — сказал Ниточкин. — Снимем так, без облачков!
— Толя, — Циргиладзе взял у гримерши таблетку валидола, положил под язык, — моя профессия погонять. А твоя профессия… Ты должен… — Циргиладзе щелкал пальцами, он никак не мог найти подходящего слова.
— Виктор Серапионович, облака идут! — сказал Ким.
На горизонте показалось маленькое облачко…
Наконец установилась солнечная погода, и мы начали снимать. Снимали три недели без перерыва: надо было догнать отставание. В группе стали роптать, и Циргиладзе объявил два дня выходных. Мы решили в эти два дня снять похороны прабабушки. Что нам нужно? Камера и оператор — есть. Сережа — есть. Гроб — возьмем в похоронном бюро. С могильщиками договоримся; скинемся — на все про все полсотни за глаза хватит.
Пошли в похоронное бюро, попросили дать нам гроб напрокат.
— Как напрокат? — обалдел продавец. — Вы что, собираетесь его обратно выкопать?
Мы объяснили, что гроб нужен для кино. Кино продавец уважал, но паспорт в залог за гроб взял.
На следующий день гроб погрузили в кузов грузовика и поехали на кладбище (бутылка портвейна). Представились директору (бутылка коньяка). Он указал нам место, где можно копать, и выделил двух могильщиков (четыре бутылки водки).
Начали снимать с кадра: «Сережина тень бредет меж падающих на дорожку теней крестов». Гроб несли Ким и механик. (Кролик и перцовка после съемки — в нашем номере.) Двое, потому что тени от четырех сливались бы. Чем выше солнце, тем меньше тень, и к моменту съемок тень от Бори оказалась слишком маленькой. Борю с мамой отправили домой, и Сережин берет с помпоном напялили на Таланкина, — на самого высокого. Ниточкин попросил, чтобы он и штаны снял: видно, что длинные, — Сережина тень должна быть в коротких. Таланкин снял брюки, остался в трусах, а брюки отдал на сохранение костюмерше, которая присутствовала на съемке, потому что мы взяли Сережин игровой берет, за который она была материально ответственна. Костюмерша сидела на скамеечке у могильной ограды и потом рассказала нам, как наши съемки выглядели со стороны.
Двое в кепках, хихикая, несут гроб. За ними идет долговязый мужик в трусах и в берете с помпоном — несет цветок. За ним — другой мужик с какой-то бандурой, этого мужика поддерживает маленький усатый грузин. Грузин громко поет похоронный марш (я пел, чтобы задать темп движения камеры). Солнце зайдет за облако — вся компания садится на гроб и начинает курить. Солнце выходит — опять несут и поют.
К костюмерше на лавочку подсел седой ветеран с медалями и спросил:
— Что это они?
— Прабабушку хоронят, — сердито ответила костюмерша (ей казалось, что Таланкин растягивает Сережин берет).
— А зачем садятся?
— Солнца ждут.
— А… — ветеран немного помолчал. — Грузинка?
— Кто?
— Прабабушка.
— Почему грузинка?
— А зачем солнца ждут? И вон тот грузин поет? У них обычай такой — гроб нести только при солнце можно, — сообщил ветеран. И добавил: — Наверно.
— Солнце — чтобы это идиотство снимать, — сказала костюмерша и нервно закурила.
Сережину тень между крестов мы в конце концов сняли, пошли снимать тени рабочих на стене. Подходим — а у нашей «могилы» стоит кучка людей и открытый гроб. В гробу лежит старушка, а над ней священник поет отходную. В сторонке курят наши могильщики.
— Что же вы, ребята? Мы же с вами договорились!
— А что не так? Вы говорили, что старушку, они и принесли старушку…
Пожилая женщина, плача, наклонилась к гробу: «Мама, мамочка…» Потом подошел старик, поцеловал старушку в лоб и отошел, вытирая слезы трясущимися руками. Женщина обняла его: «Ладно, папа, ладно».
Мы постояли, помолчали.
— А может, ну ее, нашу прабабушку, — сказал Ниточкин.
И мы с ним согласились.
Между прочим. (Еще одна история с гробом.) К одному тбилисскому скульптору, свану, спустились с гор из Сванетии родственники и, поскольку скульптор знал русский язык, попросили привезти тело умершего в Сибири земляка (по обычаям, свана должны похоронить в родной земле). Родственники купили цинковый гроб и дали скульптору деньги на дорогу.
Дорога была через Москву. Скульптор в Москве никогда не был и решил задержаться на денек посмотреть столицу. Остановился он у Тамаза Мелиава.
Задержался он не на день, а на неделю, зато посмотрел все: и ресторан «Арагви», и ресторан «Метрополь», и ресторан «София», и пивной бар на Пушкинской. К концу недели сидим в «Гранд-отеле», официант приносит счет, скульптор достает бумажник — и вдруг выясняется, что денег уже мало, не хватает. Кончились почему-то! Ну ладно, здесь не проблема, часы оставим. Но как быть с покойником из Сибири?
Кто-то (кто, не помню) предложил ни в какую Сибирь не ехать, а купить в магазине «Школьные пособия» скелет, положить его в гроб и отвезти. На скелет и дорогу до Тбилиси мы как-нибудь наскребем.
Но скульптор отказался.
Стали вспоминать, у кого можно взять взаймы. Выяснилось, что у всех, у кого можно занять, мы уже заняли.
Ну ладно, что-нибудь придумаем. Выпили напоследок, как положено, за тамаду (которым, как всегда, был Тамаз Мелиава), положили на счет деньги и часы и позвали официанта.
— Не надо, — сказал официант. — За ваш стол заплачено.
— Кто?
— Просили не говорить. Вон в углу сидит.
Скульптор оглянулся и удивленно выдохнул:
— Он…