Бездна Челленджера
Шрифт:
Пухлый парень, которого теперь все зовут сказителем, пытается почерпнуть хоть что-нибудь из огромного фолианта, который капитан ему всучил. Увы, вся книга написана рунами языка, который мне кажется либо мертвым, либо вымышленным.
— Это ад на земле! — заявляет расстроенный сказитель. Попугай, успевающий слышать что угодно чуть ли не до того, как это звучит вслух, поправляет: поскольку земли даже с вороньего гнезда не видно, лучше было бы назвать ситуацию «адом на плаву».
Девочка в ошейнике отвечает за поднятие боевого духа — что странно, сама-то она всегда мрачнее тучи:
— Мы
Парень с мешочком костей неплохо навострился предсказывать будущее. Он повсюду таскает останки попугайского папаши, готовый по первому слову капитана разложить их и выдать пророчество.
Повелитель костей признается мне, что большую часть предсказаний он выдумывает, но говорит достаточно туманно, чтобы ему поверил каждый, кому этого действительно хочется.
— Почему ты так уверен, что я тебя не выдам? — интересуюсь я.
Он улыбается:
— Я легко могу напророчить, что матрос, которому на роду написаны слава и богатство, швырнет тебя за борт.
После чего, конечно, дни мои сочтены. Должен признаться, этот парень не дурак.
Штурман занят тем же, чем и всегда. Прокладывает курсы и ищет, чему бы довериться, чтобы добраться до впадины и вернуться назад.
— На тебя у капитана особые планы, — говорит он мне. — Думаю, тебе понравится. — Потом он каким-то образом в четыре шага делает из «особых планов» «опухшие гланды» и начинает обеспокоенно ощупывать свое горло.
— Ты, мой дерзкий двоечник, — говорит мне капитан, — будешь нашим придворным художником. — (Одно упоминание оценки заставило мой лоб заболеть с новой силой. Хорошо, что на корабле нет ни одного зеркала, так что я хотя бы не вижу клейма.) — Твоя задача — вести бортовой журнал в картинках.
— Капитан предпочитает рисунки словам, — шепчет мне на ухо штурман, — потому что не умеет читать.
41. Ничего интересного
Я знаю, что должен ненавидеть капитана всей душой, и все-таки не могу. Не знаю, почему. Причины, должно быть, зарыты на глубине Марианской впадины — они явно скрываются там, куда свет-то попадает, только если принести его с собой, а у меня с ним сейчас туго.
Я стою у борта и вглядываюсь в морские глубины, гадая, какие загадки они таят. Поглядев на волны достаточно долго, я начинаю видеть в них узоры. Повсюду в воде глаза — изучают и судят меня.
Попугай тоже смотрит на волны. Он важно приближается ко мне по перилам.
— «Загляни в бездну, и она заглянет в тебя», — произносит птица. — Будем надеяться, что бездна не найдет ничего интересного.
Несмотря на неодобрение капитана, я исправно дважды в день поднимаюсь в воронье гнездо, пью свой коктейль и общаюсь с другими матросами — хотя, глотнув из стакана, они, как правило, становятся не очень-то разговорчивыми.
Сегодня море похоже на американские горки, разве что без петель и разворотов, и воронье гнездо раскачивается вместе с мачтой из стороны в сторону, как метроном. Как бы я ни старался держать коктейль покрепче, он плещется в стакане, изредка капая на пол и исчезая в щелях между досками.
— Знаешь, он ведь живой, — говорит артиллерист — ответственный за корабельную пушку обветренный матрос, чьи руки испещрены отвратительными татуировками. — Он живой и хочет есть. — Тут я понимаю, что голос исходит не изо рта матроса, а от одного из черепов на его руке. Того, что с игральными костями вместо глаз.
— Кто живой? — обращаюсь я к татуировке. — Корабль?
Череп качает головой:
— Деготь, на котором все держится.
— Им же просто конопатят щели! — удивляюсь я, и все черепа хохочут.
— Давай, успокаивай себя, — произносит обладатель игральных костей. — Но если ты как-нибудь с утра недосчитаешься пары пальцев на ноге, имей в виду: он попробовал тебя на вкус.
42. Дух битвы
Посреди ночи я пробираюсь на бушприт, стараясь не встретиться с несущими вахту матросами. На этот раз я специально соскальзываю с хорошо отполированного бруса, и прекрасная дева — корабельная статуя — ловит меня, как я и ожидал. Сначала она держит меня за запястья, потом подтягивает повыше и обнимает своими деревянными руками. Хотя ничто, кроме ее объятий, не отделяет меня от пучины морской, почему-то здесь мне гораздо спокойнее, чем на борту.
Сегодня море спокойно. Только редкая зыбь окутывает нас легким солоноватым туманом. Статуя обнимает меня, и я рассказываю ей все, что узнал:
— Капитан верит, что ты приносишь удачу и способна очаровать морских чудищ.
— Удачу? — фыркает она. — Я не очень-то удачлива, раз торчу на носу и сношу все удары, которые море на меня обрушивает! А чудовищ может очаровать только их собственное туго набитое брюхо, уж поверь мне.
— Я просто передаю тебе его слова.
Мы оседлали волну: корабль взмывает вверх и опадает. Дева сжимает меня так крепко, что мне не приходится держаться самому. Я провожу рукой по ее волосам из тикового дерева.
— У тебя есть имя? — спрашиваю я.
— Каллиопа. В честь музы поэзии. Мы не встречались, но, говорят, она прекрасна.
— Как и ты.
— Будь осторожен, — предостерегает статуя с легчайшим намеком на улыбку. — Лесть может заставить меня разжать руки — и что с тобой станет?
— Намочу штаны. И не только, — ухмыляюсь я в ответ.
— А у тебя имя есть? — спрашивает она.
— Кейден.
— Красивое имя.
— Обозначает «дух битвы», — замечаю я.
— А на каком языке?
— Понятия не имею.
Она смеется, я тоже. Кажется, сам океан улыбается, причем ни капельки не насмешливо.
— Согрей меня, Кейден, — шепчет Каллиопа. Ее голос похож на нежный скрип тоненькой веточки. — У меня нет собственного тепла, разве что от солнца — а солнце за полмира отсюда. Согрей меня.
Я зажмуриваюсь и источаю тепло. Мне так хорошо, что даже плевать на занозы.
43. Кабуки
— Ты знаешь, зачем тебя сюда вызвали? — спрашивает школьный психолог, мисс Сиссель. Все ученики обожают называть ее по фамилии, потому что она забавно звучит.