Безнадежно одинокий король. Генрих VIII и шесть его жен
Шрифт:
Приходилось прикладывать немало усилий, чтобы держать Кромвеля в неведении и усыпить его подозрительность. Несомненно, он был умнейшим человеком в моем королевстве, хитрым и проницательным, чуть ли не провидцем; легендарной считалась его интуиция как в личной жизни, так и в политике. Я предпринял всяческие предосторожности, чтобы он не догадался о моих истинных чувствах к нему — увы, в свое время я переоценил его достоинства — и тем более к королеве Анне.
Через несколько дней после венчания Кромвель робко поинтересовался, не превзошла ли супруга мои ожидания. Поскольку ответ мой мог быть как утвердительным (учитывая ее неожиданную способность находить прелесть в любой ситуации), так и отрицательным (уж больно нехороша!), я хмыкнул и проворчал: «Отчасти». Это насторожило его, и я понял, что перегнул палку. Человек, который ждет подвоха, замечает гораздо больше, чем тот, кто чувствует себя в полной безопасности. В будущем следовало позаботиться о спокойствии Кромвеля, чтобы он показал свое истинное лицо или, по крайней мере, свое подлинное отношение к лютеранству.
Англия между тем находилась в странном положении (я признавал это, несмотря на то что мне не нравились ни последствия, ни выводы): в глазах всего мира мы стали протестантами, и те реформы, которые я заботливо и основательно проводил ради упрочения истинной веры, опирались как раз на существование протестантизма (это название стало более модным, чем лютеранство). Каковы же мои нововведения? Во-первых, изменился я сам, поскольку сознательно пошел на разрыв с Римом и добился признания незаконным моего порочного брака с Екатериной. Во-вторых, я установил высший закон в моей стране. Я просил Господа указать мне истинный путь и узрел его. Посредники между мной и Богом больше не нужны. Церковь с ее традициями и обрядами следовало направить по другому пути.
Но лютеранство — то бишь протестантизм — нацеливалось и на общественную жизнь. Оно делало из человека толкователя мироустройства и в конце концов обращало его к земным ценностям. Эдак со временем у нас исчезнут храмы и божественные учреждения. Останутся только человек, человечество и гуманизм [14] , и весь мир начнет вращаться вокруг людских делишек и заносчивых стремлений. Дойдет и до того, что король — всего лишь человек. Тогда почему бы простому смертному не стать королем?..
14
Имеется в виду светское вольномыслие эпохи Возрождения, противостоявшее схоластике и духовному господству церкви и связанное с изучением вновь открытых произведений классической древности.
Я презирал протестантизм! Он неизбежно приведет к анархии. И в этом заключался парадокс. Благополучие Англии покоилось на опасной самостоятельности, которая могла ввергнуть нас обратно в хаос варварских законов. И я обязан пройти посередине между этими губительными крайностями — властью Рима и анархией. Этот путь был ясен для меня, хотя идти по нему становилось все труднее. Но не собьется ли с дороги юный Эдуард, когда унаследует трон?
Протестантизм притягивал Кромвеля, но он не мог предвидеть, к чему сие учение приведет. Крама и его сторонников необходимо остановить. Нужно срочно уничтожить источники протестантизма в Англии, иначе, когда Эдуард взойдет на трон, тайные течения вырвутся наружу и сметут его мощной волной.
При дворе полным ходом шла подготовка к переезду в Виндзор, где мы собирались провести весну и встретить Майский день. Под окнами уже выстроились череда повозок, и слуги целых два дня паковали и аккуратно укладывали скарб. Согласно заранее составленным описям, все наши любимые вещи следовало перевезти в Виндзорский замок. Самые хрупкие изделия, конечно, не трогали. В каждом дворце имеются свои редкости: чудесные музыкальные часы, неподъемный орган или картины, чьи изменчивые краски не выдерживают капризов погоды. Именно поэтому, бывая в разных резиденциях, я везде с удовольствием находил множество старых и любимых с детства вещей.
Гринвич уже опустел, и я остался здесь лишь для того, чтобы просмотреть кое-какие докучные государственные бумаги, которые следовало срочно подписать и отправить канцлеру. Мне нравилось находиться в только что покинутых помещениях, когда все, что составляло их жизнь, переносилось в иное место. В приятной легкой меланхолии я бродил по опустошенным покоям, никогда себе не отказывая в этом удовольствии и придумывая тот или иной предлог для небольшой задержки.
Сегодня, избавившись от последнего из императорских посланников (Карл по-прежнему называл Франциска братом, какая досада!), я решил прогуляться по коридорам до покоев королевы. Там я в очередной раз удивился, какими просторными выглядят пустые залы — вдвойне или втройне больше, чем с мебелью. Лишенные стульев, столов и прочего убранства, они становились безликими и уже не отражали привычек и характера своих владельцев. Тени прошлого в основном привязываются к осязаемым предметам: к занавесам, которые маячили перед глазами, когда произносились важные слова; к узору мозаики на деревянной панели, запавшему в память в роковой момент жизни. Без них призраки исчезали. Здесь когда-то жила Екатерина, и Анна тоже… И Джейн, когда была еще фрейлиной. Время от времени эти покои менялись до неузнаваемости, другими казались не только стены, но и открывающийся из окон вид.
Я выглянул из восточного окна малой гостиной. Внизу текла Темза, полноводная, поднявшаяся от весеннего паводка. Я обернулся. Какая свобода кругом! Сердце наполнилось радостью. Меня всегда волновали перемены, начало нового этапа жизни, что и символизировали для меня опустевшие покои.
В душе у меня зазвучала музыка — полузабытая музыка другой гостиной, другого времени. Пребывая в странном умиротворении, я не задавался вопросами, просто прислушивался к смутно знакомой мелодии. В тихой печали, укрывшейся за плотной завесой прошлого, таится особая прелесть…
Впрочем, это не было грезой. Фальшивые ноты резали слух, а ведь в памяти всплывают только верные…
Покрутив головой, я пошел на звук, который доносился из дальних комнат. Я миновал приемный зал, первый совещательный кабинет. Музыка стала отчетливее, живее. Остановившись у развилки коридора, я прислушался. Бесполезно. Затаив дыхание, я помедлил еще несколько мгновений и вдруг догадался, куда мне надо идти. Да, разум всегда помогал мне принимать правильные решения. Конечно же, музыканты предпочитают играть при естественном освещении. Поскольку окна шли по левой анфиладе королевских залов, я свернул туда и вскоре… застыл в полнейшем оцепенении, не смея даже дышать. Передо мной была пустая гостиная с изысканным верджинелом, над которым склонилась госпожа Екатерина Говард, и ее пальцы порхали по желтоватым клавишам из слоновой кости. Я наблюдал за ее стараниями. Играла она неуверенно, однако девичье лицо сияло от удовольствия. Мне отлично знакомо чувство человека, которому выпала возможность в одиночестве помузицировать, пытаясь овладеть новым инструментом. Оно превосходило все плотские удовольствия, все наслаждения мира.
Каждая нота звучала звонко и ясно, ликующе взлетая в весенний воздух. Я долго не осмеливался выдать свое присутствие. Потом подумал, что подслушивать нечестно, и вошел в гостиную, решительно шагая по потертым половицам.
— Госпожа Говард, — просто сказал я, — замечаю, что вас тоже радует благозвучие верджинела.
Она ахнула и съежилась, словно ребенок, пойманный за какой-то шалостью.
— Ваше… ваше величество… — пролепетала она и неловко вскочила, приподняв юбки.
Резко отодвинутая скамья с грохотом упала.
— Нет-нет, не волнуйтесь…
Я ненавидел, когда меня смущаются и боятся. В официальных случаях, разумеется, такое было вполне приемлемо.
— Я и сам с удовольствием занимаюсь музыкой в уединении и подбираю любимые мелодии, когда никто меня не слышит.
Наклонившись, она подняла опрокинувшуюся скамью.
— Прошу вас, — продолжил я, надеясь, что мне удалось придать голосу самый успокаивающий тон, — не прерывайте ваших занятий. Я обычно с наслаждением слушаю леди Марию, а еще на верджинеле когда-то играла…