Безотцовщина
Шрифт:
Черт знает что за человек! Начали было жить по-человечески, так нет — обязательно настроение испортить надо.
Володька уходил на покос мрачный, насупленный. Но, поразмыслив дорогой, он должен был признать, что Кузьма, пожалуй, прав. На самостоятельность бьет. Чтобы он, Володька, значит, по всем линиям… Ох и хитер мужик!
И когда он сел на косилку, жизнь снова гремящим, многоцветным праздником заиграла вокруг него.
Ему повезло, по-настоящему повезло. То ли оттого, что та часть пожни, на которой он косил, была меньше изрыта
И Кузьма, когда увидел скошенный им участок, просто ахнул:
— Здорово! Крепко выдал, Владимир.
Да, так и сказал. — «Владимир».
Шуршит под ногами подсохшая за день трава. Огромные, богатырских размеров тени шагают рядом с ним и Пухой. И, глядя на эти качающиеся, распростершиеся по всему лугу тени, Володька чувствовал себя большим и сильным, круто повзрослевшим за один день.
Вот где в рост пошел! На Шопотках! — думал он, приближаясь к избе. То-то он в последнее время каждую ночь летает во сне.
Закат угасал медленно. Воздух еще не остыл, а в низинах уже ночь расстилала белые холсты туманов. Ожили, заговорили ключи на речке. О чем они шепчутся, бормочут?
В тот вечер, сидя у избы (надо было дать лошадям передышку), они разговорились.
— Кузьма Васильевич, — спросил Володька, — а целина — это только там, в Сибири? Больше уж нигде нету?
Кузьма, подтягивая гужи у хомута, озадачеипо поднял голову.
— Ну вот здесь, у нас, на севере… Не может быть этой целины? Или надо, чтобы трактора, комбайны?..
— А, ты вот о чем! — Кузьма улыбнулся. — Думаешь, что и мы с тобой целину подымаем? Подходяще бы! А в общем-то, не совсем. Русь-матушку расчищаем. Раньше тут под каждым кустом выкашивали — ужас сколько сена ставили…
— Интересно, — сказал Володька. — А на собраньях всё подъем да подъем…
— Ну и что! Дела-то в колхозе пошли лучше. — Кузьма помолчал, пытливо присматриваясь к Володьке. — А у тебя шарики шевелятся. В каком классе шагаешь?
— Отшагал… В шестой ходил.
— Что так? Науки не по нутру?
Володька напыжился, сказал:
— За дисциплину. С учительницей общего языка не нашел.
— Ничего! Жизнь припрет-найдешь. Я тоже не последний балбес был. А вот видишь, нашлись добрые люди — обломали.
Полодька, сдерживая дыхание, весь подался вперед.
Неужели и его выперли из школы?
Но Кузьма — непонятный все-таки человек — стал, накинул хомут на плечо.
— Хватит — посидели. Никита нагрянет, а у нас задела нет. Придется поднажать.
И они поднажали. Как следует поднажали! Косили днем и ночью. Ночью — хорошо, прохладно. А днем — чистое наказанье: зкой, дышать нечем, жгут оводы, и Володька, как на жцровне, крутился на железном сиденье.
Кончив смену, он добирался до избы, выпивал кружку кислого чая и замертво сваливался
Кузьма оброс рыжей щетиной, лицо его стало кумачово-красным, н, когда он открывал черные, запекшиеся губы, белые зубы его блестели нестерпимым блеском.
— Лошадей, лошадей смотри! Чтобы плечи не сбили, — постоянно твердил он одно и то же.
К вечеру четвертого или пятого дня их житья на Шопотках — все перепуталось в голове у Володьки — на западе засинело.
Кузьма забеспокоился:
— Что же они, проклятые, не едут? Зарядит дождьвсе наше сено кобыле под хвост.
«Действительно, — возмущался Володька, — чего они там копаются? Ведь и работы-то оставалось от силы на три дня».
За ужином Кузьма, тяжело ворочая негнущейся шееи, сказал:
— Ну, корежит меня — сил нет. Неужели погода сломается?
За ночь погода не сломалась, а вот Кузьма — Кузьма сломался.
Утром, когда Володька проснулся и вышел из избы, он увидел его возвращающимся с речки. Шел Кузьма вялым стариковским шагом, по-стариковски сгорбившись я вытянув вперед шею, обмотанную белым вафельным полотенцем.
— Чирьи вскочили. Наверно, оттого, что с жары выкупался.
— Бывает, — посочувствовал Володька.
Нет, это невероятно! У такого мужика заклепки сдали, а он, Володька, хоть бы что. Как кремень!
Гордость распирала его. Вот если бы сейчас кто-нибудь его увидел! Каково! Кузьма лежит у избы, а он, Володька, накручивает за двоих.
Но никто не видел его. Даже Пуха сегодня не плетется рядом с косилкой — прошла круга три и забилась в траву — жарко. Но что же спрашивать с Пухи, ежели сам Кузьма не выдержал?
На этот раз Володьку не ждал готовый обед. Заслышав его шаги, Кузьма буквально выполз из избы. На четвереньках, Как раненый зверь.
— Устал?
— Есть немного, — признался Володька.
— Сено как? Все пересохло?
— Еще бы! По валку идешь — труха.
— Вот народец! Ну, я до этого Никиты доберусь.
Скрипнув зубами, Кузьма сел на чурбак, начал разматывать полотенце на шее:
— Посмотри-ко, нельзя ли их к чертовой матери?
Крутая загорелая шея Кузьмы чудовищно распухла, палилась нездоровой краснотой. И из этой красноты злыми пауками проглядывали фурункулы-черные головки их угнездились у самого основания шеи-знали, где выбрать место.
— Ничего не выйдет, — сказал Володька. — Подкожные.
Невесело почаевничали, посидели за столом. Потом Кузьма встал, посмотрел на запад:
— Чего зря траву переводить. Отдыхай.
Вдруг Пуха подняла голову, настороженно уставилась на кусты, скрывавшие калтус.
Кузьма и Володька переглянулись.
— Вроде треск какой, — сказал Володька, прислушиваясь.
Конечно, треск. А вот и крик. Едут!
Кузьма облегченно вздохнул:
— Беги за водой — пой гостей чаем!
Володька схватил чайник, сломи голову побежал к речке. И зря, совершенно зря, потому что вместо гостей из кустов выехал Колька…