Безрассудная Джилл. Несокрушимый Арчи. Любовь со взломом
Шрифт:
– Мне почудилось, что ты недавно прошел через вестибюль, – сказал он.
– А, так это ты разговаривал на кушетке с мисс Сильвертон?
– Она разговаривала со мной, – мрачно поправил драматург.
– А что ты делаешь тут? – спросил Арчи. Да, он желал мистеру Бенхему очутиться где-нибудь еще и не вторгаться в его угрюмое уединение, но раз уж старикан оказался среди присутствующих, вежливость требовала вступить с ним в беседу. – Я думал, ты в Нью-Йорке следишь за репетициями своей милой старой драмы.
– Репетиции прекращены. И видимо, никакой драмы не будет. Боже мой! –
Арчи – и именно этим, без сомнения, объяснялся его широкий и разнообразный круг друзей – всегда умел забыть про собственные горести и сочувственно выслушать скорбные истории других людей.
– Расскажи мне все, малышок, – сказал он. – Запусти ленту! Она с тобой порвала?
– Оставила нас на мели. А ты откуда знаешь? А! Конечно, она тебе рассказала.
Арчи поспешил развеять идею о том, что между ним и мисс Сильвертон существует хоть какая-то близость:
– Нет-нет! Моя жена сказала, что, наверное, произошло что-нибудь такое, когда увидела, как мисс Сильвертон спустилась позавтракать. Я хочу сказать, – сказал Арчи, налегая на логику, – что женщина же не может спуститься к завтраку тут и в то же самое время репетировать в Нью-Йорке? Так почему она взбрыкнула, старый друг?
Мистер Бенхем наложил себе рыбного пирога и сквозь курящийся пар сказал угрюмо:
– Hy, случилось вот что. Зная ее так близко…
– Я совсем ее не знаю!
– Ну, в любом случае дело было так. Как ты знаешь, у нее есть собака…
– Я не знаю, что у нее есть собака, – возразил Арчи. У него было такое чувство, что весь мир сговорился так или иначе связывать его с этой бабой.
– Ну, так у нее есть собака. Отвратный, огромный зверюга-бульдог. И она приводит его на репетиции. – Глаза мистера Бенхема наполнились слезами, поскольку от избытка чувств он проглотил кусок рыбного пирога примерно на восемьдесят три градуса по шкале Фаренгейта горячее, чем он выглядел на тарелке. В промежутке, вызванном последовавшими муками, его быстрый ум перескочил через несколько глав повести, и, обретя вновь дар речи, он сказал: – И поднялось черт знает что. Все пошло к чертям.
– Почему? – с недоумением спросил Арчи. – Администрация возражала против того, чтобы она приводила пса на репетиции?
– Много пользы это принесло бы! Она делает что хочет.
– В таком случае в чем беда?
– Ты не слушаешь, – с упреком сказал мистер Бенхем. – Я же тебе объяснил. Этот пес подобрался, сопя, к тому месту, где сидел я. В зале было совсем темно, ты же понимаешь, а я встал, чтобы сказать что-то о происходящем на сцене, и каким-то образом, видимо, толкнул его ногой.
–
– Толкнул его. Случайно. Ногой.
– Я понял. И когда ты завершил этот пинок…
– Толчок, – строго поправил мистер Бенхем.
– Этот пинок или толчок. Когда ты влепил этот пинок или толчок…
– Вернее сказать, чуть-чуть его отстранил.
– Ну, когда ты сделал то, что сделал, начались неприятности?
Мистер Бенхем пугливо поежился:
– Некоторое время она говорила, а потом ушла, уводя с собой собаку. Видишь ли, это случилось не впервые.
– Черт возьми! Так ты все время это проделывал?
– В первый раз был не я, а режиссер. Он не знал, чей это пес, а тот вперевалочку влез на сцену, ну и режиссер вроде бы его приласкал, похлопал…
– Взгрел?
– Нет, не взгрел, – твердо поправил мистер Бенхем. – Ну, можешь сказать, слегка шлепнул экземпляром пьесы. Тогда нам еле-еле удалось ее успокоить. Но все-таки удалось. Однако она сказала, что в случае повторения чего-либо подобного откажется от роли.
– Наверное, она по-настоящему любит этого пса, – сказал Арчи и впервые ощутил симпатию к этой даме.
– С ума по нему сходит. Вот почему и началась заварушка, когда я нечаянно, совершенно непреднамеренно, случайно чуть его подвинул. Ну, мы до ночи пытались дозвониться к ней домой и наконец узнали, что она уехала сюда. Я сел на следующий же поезд и попытался уговорить ее вернуться. Она даже слушать не стала. Вот как обстоят дела.
– Паршивенько! – сказал Арчи сочувственно.
– И еще как – для меня. Никого на эту роль больше нет. Как идиот, я писал пьесу с расчетом именно на нее. И значит, если она отказывается, пьеса поставлена не будет. Так что моя последняя надежда – ты.
Арчи, как раз закуривший сигарету, чуть было ее не проглотил.
– Я?
– Я подумал, что ты сумеешь ее уговорить. Объяснить ей, как важно, чтобы она вернулась. Умасли ее. Ты же в этом мастак!
– Но, мой дорогой старый друг, я же с ней не знаком!
Глаза мистера Бенхема выпучились за оградой стекол.
– Зато она тебя знает. Когда ты сейчас проходил по вестибюлю, она сказала, что ты единственный настоящий человек, которого ей доводилось повстречать.
– Ну, я действительно извлек мошку у нее из глаза, но…
– Да? Ну, тогда все очень просто. Тебе достаточно спросить у нее, как поживает ее глаз, и сказать, что других таких красивых глаз тебе видеть не доводилось, и немножечко поворковать.
– Но, мой дорогой старый стручок! – Жуткая программа, которую разработал его друг, оглушила Арчи. – Этого я никак не могу. Что угодно, чтобы оказать услугу, и все такое прочее, но когда дело доходит до воркования, решительное нет и нет!
– Чушь! Ворковать совсем не трудно.
– Ты не понимаешь, малышок. Ты ведь не женат. Я хочу сказать, что бы ты там ни говорил «за» или «против» брака – лично я всецело «за» и считаю его полновесным шоколадным набором, – но факт остается фактом: как воркователю он кладет типчику конец. Не хочу тебя подводить, старый стручок, но я решительно и абсолютно отказываюсь ворковать.