Безумец и его сыновья
Шрифт:
Летом сыновья возвратились все до единого.
Они к тому времени оказались в столице (даже Степана послали туда учиться), но друг с другом там не встречались.
Руководителя вновь привезла легковая. Вылез он, сияющий, надувшийся от гордости, и важно отдал рыжему братцу чемоданчик, а сам за ним вальяжно последовал, покусывая травинку и снисходительно посматривая на то место, где он рос сопливым мальчишкой. На Степане сидел новенький, с иголочки, костюмчик, в котором он боялся даже к яблоне прислониться, а не то чтобы, как прежде, улечься на траве возле костерка!
Музыкант явился с неизменным презрением к царящей в глухомани бедности. Вытащив саксофон из футляра, принялся в него дуть, и здорово у него уже получалось! И тогда валяющийся по своему обыкновению отец схватил гармонику. От натуги и усердия головы, уши и шеи обоих раскалились. Музыкант заливался руладами, Безумец дул во все свои огроменные легкие, и гармоника визжала и стонала на всю округу так, как никогда еще не визжала и не стонала! Поднялись невообразимый вой, визг и хрип — Музыкант не уступал и старался передудеть отца. Только ничего у него не вышло! Задохнувшись, Музыкант наконец сдался — и побрел в свой сарайчик. А Безумец был этим очень доволен, весь светился от гордости и не скрывал самодовольства.
Отказник же прибыл нервным до крайности — все время оглядывался и прислушивался. Он всерьез готовился пострадать от властей и не удивился бы, если бы явились следом за ним на холм органы и повязали на виду у батьки и Степана. Полуподпольная жизнь его уже довела до ручки; сделался он вовсе желчным, невозможно было даже с ним заговорить — на всех накидывался, в каждом видел раба и холопа. Степана же не преминул лягнуть больнее всех — в первый же день, когда собрались все возле котла, заявил, что не может и находиться рядом с Иудой. И удалился хлебать кашу: в одиночестве. Но за ним так никто и не явился в эту тьмутаракань!
Строитель себя уверял, что остается он здесь лишь из-за приехавшей Майки. Сердце его замирало, когда видел ее. И, конечно, никуда он не мог уйти, пока рядом была девушка: мужественный и сильный, трепетал он, когда встречал ее, словно самый робкий мальчишка. И когда весь холм, все гнездо укладывалось спать, шептались они с Майкой при звездах и лиственном шелесте. Были Майкины поцелуи горячи и стыдливы. Совсем потерял Строитель голову.
Отказник в то лето совершенно замучил Книжника — тот единственный терпеливо мог его выслушивать и выносить.
Книжник спросил после всех зажигательных Отказниковых речей:
— Так в чем твоя правда?
— Свобода полнейшая. Твоя и моя.
— А как тогда быть со Степаном? Он говорит другое…
— Знаешь, кто Степан? — горячо взвился Отказник. — Паразит, который душит Отечество! Червь, ползущий по телу народа! Таких, как он, нужно быстрее долой. Еще Платон говорил — мудрецы должны управлять государством!
— Придут к власти твои мудрецы — такими же станут, как братец! — подал голос случайно услышавший их Строитель.
Отказник яростно запротестовал и вытаскивал из всех своих карманов тетрадочки — все было им уже продумано, все записано. Тыкал он в свои записи и цитировал Аристотеля. Он сделался за эти годы страшно умным, пожалуй, умнее всех остальных: знал Канта, почитывал Гегеля, а уж врага своего, Маркса, готов был разложить по полочкам — но вот беда, никто его здесь не слушал! И Книжник спорил-то с ним только из сострадания. И Отказника это бесило.
Книжник спросил:
— А что Беспалый?! Он не был таким, как Степан!
Диссидент взялся жарко доказывать — такие дураки, как покойный Председатель, в Степановых руках наиболее-то и опасны.
— Он был добрый, — не согласился Книжник. — Ведь он мог посадить отца… в порошок мог стереть… Но не сделал этого!
— Ворон ворону глаз не выклюет! Одного они поля ягоды! Раб и хозяин. Не может быть раба без хозяина…
— У Беспалого была своя правда, — не унимался Книжник. — И у тебя своя. Мать моя верила, что придет ангел… Во что верует наш отец? В бочонок с солеными огурцами?
Бунтующий брат задохнулся: уж когда речь заходила об отце, делался он сам не свой.
— Безгласный холоп — ни на что не поднимет свой голос, заливает лишь зенки. Погонят его — уйдет! Посадят — и будет сидеть! Он безмолвен и глух, и доволен даже дерьмом. Вот отец наш… Быдло! Быдло!
С нескрываемым презрением оглядывался на Безумцеву овчину!
Между тем, пока гостили они на холме, была выпито и съедено ими и забредающими гостями без счета утиных тушек и жареных зайцев (а также опустошили они с десяток бочек с грибами и квашеной капустой, и прочими соленьями), также съедались репа, брюква, горох, который вился там и сям по холму, не брезговал никто и рыбой, съедались баранина и говядина, которые попадали на холм благодаря шоферам, перевозящим овец и телят. Изжарена была в то лето на огромном костре и обглодана до последней косточки огромная свинья, настолько жирная, что даже у хозяина схватило после нее живот. Туша ее была величиной с бычью, а голова, которая красовалась какое-то время, насаженная на кол, внушала ужас своими размерами даже собакам. В распахнутую свиную пасть можно было засунуть человеческую голову, свиные уши (которые потом с таким аппетитом, макая в соль, съел Безумец) напоминали два огромных лопуха, в их тени можно было скрыться не одному путнику…
И все это сжарил, спарил, сварил и приготовил другими способами неусыпный Пьяница, с утра до вечера снующий между братьями и гостями. А уж драгоценная фляга вливала в жаждущие глотки целые водочные озера.
Таково было обычное лето. Раздражение сыновей на своего отца росло. Ропот их становился все громче. Ничто так не выводило их всех из себя, как отцовское рыгание и сочное обсасывание пальцев. Брезговали они уже смотреть, как он ест и пьет — было им всем противно! Весь вид его был им противен — а он по-прежнему почесывал живот, икал и проделывал прочие свои обычные дела.
Вот что случилось следующей весной: по дороге мимо Безумцевой избы покатился невиданный прежде в этих местах огромный, раскрашенный фургон, в кабине которого восседал за баранкой иноземец! А за ним принялись гонять взад-вперед тяжелые финские, немецкие и шведские автопоезда, их выхлопные трубы над кабинами выпускали облака дыма, в их кабинах бесился джаз. И днем, и ночью, светя огнями, гнали фины и шведы свои грузы. Моторы машин были всегда исправны, а скорость настолько большая, что, почти не снижая ее, огибали они холм и неслись дальше, не замечая Пьяницы, который не раз и не два останавливался возле обочины со стаканчиком. Попытки заманить хоть кого-нибудь были до поры до времени безнадежны.