Безумие Божье. Путешествие по миру гонений
Шрифт:
На втором году обучения мне ярче всего запомнилась моя первая в жизни встреча с живым миссионером: тот приехал к нам в кампус. Звали его доктор Бутчер. Вечером он провел в капелле тридцатиминутные библейские чтения, а потом рассказал, как вел миссионерскую деятельность в Таиланде. Он приводил ясные и неотразимые доводы, убеждающие в том, что юноши должны откликнуться на призыв Бога и служить Ему в иных странах. Естественно, я слушал его затаив дыхание. После службы я подождал, когда смогу поговорить с ним наедине, и сказал:
«Позвольте прояснить: вы говорите, я могу отправиться куда
«О таком меня еще никто не спрашивал. – Он посмотрел на меня немного странно, улыбнулся краешком губ и кивнул. – Но да, именно это я и имел в виду».
«Где ставить подпись?» – спросил я.
Я взволновался, узнав, что есть способ претворить в жизнь заповедь «идти и научить все народы». И я был готов действовать в тот же миг.
Но до этого мне предстояло познать еще очень многое. И осенью, на втором курсе, я только-только познакомился с той, кто мне в этом помог, – с той, без кого я, наверное, не оказался бы в Африке никогда в целой жизни.
Сокрушенный улыбкой
К 1992 году, когда мы прибыли в Могадишо, столица Сомали уже давно превратилась в эпицентр бесчеловечной гражданской войны, втянувшей в себя более десятка кланов, яростно бившихся за выживание. Две самые крупные группировки повстанцев устраивали бои прямо на улицах, стремясь овладеть городом, а в конечном итоге и страной.
Война уничтожила все сельское хозяйство и каналы распределения; разрушила и без того неадекватные и примитивные системы транспорта, связи и инфраструктуры коммунальных услуг; свела на нет любой контроль со стороны национальных, региональных и местных властей; убила экономику, которой требовались жизнеспособные банки, предприятия или промышленность, и лишила страну официально признанной и принимаемой валюты. Это был полный общественный крах.
Почти все представители западных стран и международных организаций, включая агентства по оказанию помощи, годами работавшие на Африканском Роге, смотали удочки еще до конца 1991 года.
Где-то миллион вынужденных мигрантов влились в поток беженцев, хлынувший в Кению, Эфиопию, Джибути и в Йемен – через Аденский залив. (Счастливчики, которым хватило денег, сбежали в страны Западной Европы и Северной Америки.) А с этим потоком пришли жуткие истории о таких страданиях, что поверить в них было невозможно.
После моего возвращения в Найроби из той первой поездки в Сомалиленд я и Рут пытались найти дорогу в другие области страны: хотели увидеть, что там требуется людям. Вызнавали мы обо всем так же, как и о Харгейсе: бродили по деловым районам Найроби, высматривали людей, которые, как нам казалось, могли иметь отношение к Сомали, а потом следовали за ними в недорогие кафе или на рынки, где могли бы завязать беседу.
Долгое время мы слушали их истории, старались приободрить и поддержать, а потом выражали желание оказать помощь их народу, страдающему в Сомали. Порой беженцы нам верили, называли имена, рассказывали истории родственников по клану и просили нас, как будем в Сомали, им помочь.
Иные даже направляли нас к сотрудникам западных гуманитарных агентств и к горстке верующих из Европы и США, вынужденно покинувших Сомали. Ныне те работали или в большой иммигрантской общине сомалийцев, переселившихся в Найроби, или с сотнями тысяч беженцев, заполнивших лагеря вдоль кенийско-сомалийской границы и в пустынных областях южной Эфиопии.
Наши надежные источники предупреждали, что самые горячие бои сейчас идут в Могадишо и окрестностях столицы. Говорили, нам опасно туда ехать, пока гражданская война не закончится или пока бои не перейдут куда-либо еще. Без вмешательства внешних сил вероятность такого развития событий в скором времени представлялась маловероятной.
К сожалению, страдания в Сомали не привлекли сколь-либо значимого внимания международного сообщества. В конце концов Генеральный секретарь ООН призвал враждующие кланы прекратить огонь. Теперь можно было хоть надеяться на то, что беженцам станет чуть легче жить и их хоть обеспечат необходимым.
Когда ООН объявила, что согласовала условия временного прекращения огня, я и Рут увидели редкую возможность пробраться в страну и оценить потребности Могадишо. Иные американцы и европейцы, покинувшие Сомали, отмечали, что их организации снова хотят создать там представительства, но полагают, что возвращаться туда все еще опасно.
В то время никто не знал, скольких в Могадишо убили за годы войны и сколь многие оттуда сбежали. Да и к тому же страну выжгла засуха, и город заполнили беженцы из других краев. В столице, как и в Харгейсе, люди не имели ничего и нуждались во всем. Но здесь все казалось еще ужасней.
Несмотря на согласованное «прекращение огня», вооруженные участники конфликта продолжали биться за город. Стреляли дни и ночи напролет: в основном далеко и без вреда, но иногда – совсем рядом.
Как-то я спросил одного с оружием, зачем он сражается. Он покосился на меня сквозь сигаретный дым и сказал: «Сегодня четверг. В пятницу у нас выходной, мы молимся в мечети. А по четвергам война».
В течение дня-другого после моего прибытия в Могадишо несколько сомалийцев – чьи имена мне назвали, предупредив, чтобы не искал слишком явно, – и впрямь появились у ограды представительства ООН, где я проживал, и спросили обо мне. Я так и не выяснил, как они узнали, что я там. Но я достаточно долго прожил в Африке, чтобы на опыте убедиться в удивительном могуществе Духа Святого и в эффективности «сарафанного радио».
Я передал приветствия от их коллег и объяснил, что другие гуманитарные агентства наняли меня разузнать самые насущные нужды города. Мои новые сомалийские друзья оказались сокровищницей знаний. Они не только подтвердили, что кризис в стране чудовищен: работает только один из десяти; восемьдесят пять процентов населения голодают; за полгода более трехсот тысяч умерли голодной смертью, и бывало, умирало по три тысячи в день, – они еще и организовали мне поездку по городу.
Они показали мне все – и некогда богатые кварталы с их охраняемыми воротами и оградами, и жалкие временные лагеря (даже слово «трущобы» не отразит степень их недолговечности), где обретались беженцы из деревень. Они ютились в самодельных палатках из потрепанной ветоши, в лачугах из картонных коробок или где-то еще, где можно было получить хоть малейшее подобие уединения или укрытие от палящего солнца. Как и в Харгейсе, сплошь и рядом нормальные, повседневные вещи – школы, больницы, магазины – ушли в прошлое. Та жизнь, что осталась в Могадишо, была настолько далека от нормальной, что граничила с безумием. И знаки этого безумия были везде.