Безумие Божье. Путешествие по миру гонений
Шрифт:
К следующей деревне наша группа подготовилась лучше. В дальнейшем в городки, где оставались жители, мы проникали лишь после захода солнца. Лагерь разбивали под покровом темноты, в покинутых зданиях, там, где никто не увидит, а наутро, на рассвете, оставляли водителей и нескольких охранников сторожить машины, а сами шли пешком в город, к местам скопления людей. Там, не искушая местных видом еды и автомобилей, мы узнавали, что здесь случилось и как им помочь, а потом почти всегда возвращались к машинам пешком, не привлекая внимания, и за нами разве что увязывалась стайка детей, наблюдавших,
Мы шли все дальше – и терзались все сильней. Иные поселения были совершенно пусты: жители оставляли дома и бежали, желая выжить. Одну деревню мы с Джей Би отыскали по следам из разложившихся трупов и скелетов, валявшихся вдоль дороги. Поначалу мы останавливались и оказывали мертвым последние почести: копали неглубокие могилы и совершали пусть и простую, но должную церемонию погребения, важную для религии – и думаю, мусульмане, бывшие среди нас, прониклись к нам уважением. Увы, но чем ближе мы приближались к деревне, тем больше становилось тел, и у нас просто не было ни времени, ни сил похоронить их всех.
Я ясно помню, как Джей Би, на коленях, на песке, рыл штыком неглубокую выемку, заворачивал останки в тряпье, аккуратно укладывал в могилу эту «оболочку» умершего от голода сомалийца, сооружал над ней холмик из песка и булыжников и снимал кепку, чтобы произнести молитву над телом. Эта сцена до сих пор у меня перед глазами: наши охранники-мусульмане смотрят, как белый американец с почестями хоронит их мертвого и молится за него. Это ярчайший образ. И, без сомнения, он был свидетельством мира иного.
В деревеньке, ужасающе тихой и пустой, среди кучки хижин, мы начали понимать, что произошло. Все те, кого мы находили и хоронили вдоль дороги, очевидно, прежде жили здесь. И теперь, на грани голодной смерти, мужчины – мужья, отцы и братья, – решили, что им хватит сил найти помощь для умиравших семей и ближних. А может, их просто охватило глубокое отчаяние. Но уйти далеко не удалось почти никому.
Судьба их любимых, оставшихся в деревеньке, была немногим лучше, и прожили те ненамного дольше. Вокруг деревни буйным цветом раскинулась зелень, создавая обманчивый облик тропического рая. Пели птицы, цвели цветы. Но безмолвные, покрытые дерном африканские лачужки – как всегда, лозняк да палки, – говорили об ином. По виду, они пустовали уже много месяцев, а то и лет.
Внутри было еще страшнее: дома стали разверстыми могилами.
В одной лачуге мы нашли тела двух девочек, сверстниц моих сыновей. Одна лежала на кровати, держа расческу, что запуталась в волосах. Казалось, она умерла, желая прихорошиться. Ее сестренка, ссутулившись, сидела на грязном полу, у высохших останков бабушки. Та все еще держала старую ложку, которой мешала в горшочке какую-то зеленую траву.
Казалось, это просто постановка – живая картина на тему смерти, дикий сюрреализм, где люди просто заняты обычными делами, живут себе и вместе ждут конца.
Для этого не находилось слов. Но когда мы шли обратно к машинам, один из сомалийцев вздохнул и подвел горький итог. «Знаете, доктор Ник, – сказал он, – Сомали называют страной третьего мира. Но сейчас мы – страна первобытного мира». Мне разрывала сердце боль, услышанная в его словах.
Мы ехали из деревни в деревню – и многие из них были пусты или населены только мертвыми. Живые если и остались, то были на грани. Их глаза были пусты: они утратили любую надежду.
В одной из деревень горевали родители: их дети все как один заболели у умерли. Мы ничем не могли их спасти от печали и горя. Через несколько дней мы нашли другую деревню. В ней от голода умерли все взрослые, отдав детям последнюю еду. Этих-то сирот мы и перевезли в ту первую, где детей не осталось, – и может, хоть немного утешили и тех и других.
Мы уже две недели были в пути, но все еще надеялись найти и другие деревни. Однако местные пре-дупредили: дороги впереди усеяны полевыми минами. Так соперничающие кланы ограничивали маневры друг друга. На юг или на запад, как нам говорили, по дорогам идти опасно. Можно было направиться только вдоль русла рек, но наступил сезон «дождей», и это тоже было опасно.
В тот момент мы отказались от надежды исследовать юг Сомали, оставили почти все припасы в колонии для прокаженных и отправились на побережье, в Кисмайо. Там, как мы знали, тоже было гуманитарное агентство. Благодаря ему мы вернулись в Могадишо, оттуда – в Найроби, а там поведали о наших горестных находках международному сообществу.
Я нанес наш маршрут на карту, чтобы показать, где мы побывали, какие деревни пусты, а где остались выжившие, впавшие в отчаяние на грани голодной смерти. Казалось, международная коалиция благодарна за сведения. Нам сказали, мы стали первой в этих местах иностранной исследовательской группой с 1988 года, когда началась гражданская война.
Но вывод по итогам встречи удручал: международное сообщество не могло устроить там распределительные площадки – опасно, да и от Могадишо далеко. Участники встречи лишь согласились сбросить кое-какие припасы – там, где самолеты смогут пройти на бреющем полете над незаселенными районами и в прямом смысле выкинуть мешки с едой и медикаментами в чистое поле недалеко от общин, чье положение было самым плачевным.
Я был расстроен тем, что мы не могли сделать больше. Впрочем, хоть какую-то пользу наши усилия принести, могли, и эта мысль окрыляла… ровно до тех пор, пока я не узнал об одной из первых попыток.
Сотрудники гуманитарных агентств – несомненно, с благими намерениями, – сообщили жителям одной деревни о дне и времени доставки. И совершили ошибку. Я уже видел, как люди толпились у наших грузовиков, и мог представить, что там творилось, когда заслышали гул самолетных двигателей. Но я не мог вообразить трагедии, которая случится. Жители высыпали в поле и в каком-то неистовстве пытались поймать огромные мешки муки, риса и кукурузы, что валились из брюха самолета с высоты в триста метров. Эти припасы были призваны спасти им жизнь, но вышло так, что именно они многих покалечили, а иных и убили.