Безумные затеи Ферапонта Ивановича
Шрифт:
Наконец, я словно помешался от крика. Я не мог остановить его, и мне уже было не больно кричать. Но я кричал без слез — они иссякли. Я слышал в темноте придушенные всхлипывания матери, слышал сердитый шепот отца. Ей было жалко меня, сердце не выдерживало, но отец не пускал ее ко мне: «Не надо его поважать».
На следующий день я лежал, как пласт, ни с кем не говорил, ничего не мог есть. Со мной сделалась «горячка». Призвали какую-то знахарку, она «спрыскивала с уголька» и говорила, что это все «от дурного глазу».
Второе, слишком памятное для меня, столкновение с моим могущественным врагом произошло, когда мне было десять лет. Отец застал меня за курением в бане и выпорол. Он зажал мою голову между ног, словно завинтил ее в тиски, мне было больно, но я не мог даже крикнуть, потому что щеки мои были сжаты, и губы выпячивались, словно у пескаря. Солдатское сукно его штанов раздирало мне кожу. С каждым ударом он увлекался все больше и больше этим занятием. Он осатанел. Через полчаса в баню прокралась моя мать и перенесла меня в дом. Укладывая меня в постель, мать заметила, что на подушку каплет кровь. Она осмотрела мою голову и увидела, что кровь эта из уха. Он надорвал мне мочку левого уха... У меня на всю жизнь остался рубец. Вот посмотрите.
— Вот чудак! — сказала Елена. — Да как же я посмотрю, когда вы невидимка?
— Тьфу ты! — спохватился Ферапонт Иванович. — Я, знаете ли, в разговоре забываю иногда. Ну, тогда пощупайте.
Невидимая рука взяла руку Елены и поднесла ее пальцы к невидимому уху. Елена ощутила рубец.
— После этого, — продолжал Ферапонт Иванович, — завидев отца, я вздрагивал. Этой поркой он бросил меня в когти онанизма. Время от 10 до 11 лет было для меня очень мучительным. Я переживал радость, что девчонки и женщины не считают еще меня за большого и ходят со мной купаться, но в то же время страх и стыд заставляли колотиться мое сердце и делать безразличные глаза, когда они начинали раздеваться.
Однажды мое появление из кустов к месту, где они купались, было встречено визгом. Это означало конец моего детства.
В 13 лет началось томление но женщине, то ослабевающее, то становившееся сильнее. У нас была стряпка Аграфена — рыхлая, добродушная, белобрысая баба лет сорока. Она меня очень любила и всегда жалела меня, когда отец меня бил. Поэтому я всегда после экзекуции укрывался у нее на кухне в углу, где на лавке лежала груда какого-то тряпья.
Однажды ночью я поднялся с постели, чтобы выйти на улицу. Родители мои спали. На кухне горела прикрученная лампа: стряпка должна была еще встать, чтобы подмесить квашню. Храпенье Аграфены доносилось с печи. Там стояли и сохли мои пимы. Я полез за ними.
Меня опахнуло печным теплом, запахом горячего кирпича и войлока. Страшно хорошо было стоять босыми ногами на стеженом толстом одеяле, сквозь которое, делаясь постепенно нестерпимым, доходил печной жар. На этом одеяле спала Аграфена. Она лежала на спине, раскинувшись от жары и слегка открыв рот. Грубая холстяная ее рубашка сбилась, оголив белые полные ноги.
Сердце мое заколотилось. Мне сделалось трудно дышать. Я начал дышать ртом. Губы мои пересохли. Я замер в испуге: мне казалось, что от стука моего сердца и от шероховатого дыханья пересохшим ртом Аграфена сейчас проснется. Но она лежала все так же спокойно и спокойно и ровно дышала. Я осторожно опустился на горячее одеяло возле нее. Мое лицо было совсем близко от ее могучего раздавшегося тела. От него тоже шли широкие, ясно ощутимые волны могучей материнской теплоты.
Я различал мелкие-мелкие росинки пота, выступившие в ложбинке между полными ее грудями возле шнурка крестика. Мне не верилось, не верилось, что Аграфена не чувствует, что я смотрю на нее.
Было мгновение, когда я каждой клеточкой своего тела знал, что если я лягу возле нее и прижмусь к ней, то она не прогонит меня, и все-таки я ушел. Ушел из-за гнусного ребячьего страха перед отцом. Может быть, это был не только страх перед отцом, а вообще тот темный бессознательный трепет перед запретным, тот страшный груз, который с детских лет отягощает душу каждого из нас.
Мне это дорого стоило. Во мне как будто сломалось что-то.
В эту ночь я долго не мог уснуть. И, уснувши, увидел сон об Аграфене. Она всходила на крылечко, неся в руках беремя дров. Ей было тяжело. Одно полено упало. Я подбежал и подал его ей. Ее искаженное надсадой лицо оскалилось в мою сторону.
— Мне тяжело. Неси ты! — крикнула она.
Я проснулся...
Ферапонт Иванович оборвал свой рассказ.
— Ну, что же вы? — спросила Елена.
— Я... да так... думаю просто... Может быть, вам надоело меня слушать? — спросил он.
— Нет.
— Тогда хорошо... Потом, значит, была гимназия... Древнегреческий и латинский язык, частый онанизм и редкие и несмелые вначале визиты к проституткам... Университет внес мало изменений, — шире, пожалуй, стал размах. Нечего было говорить, что мне было не до науки. Временами я вдруг ясно осознавал, что иду к гибели, гнию заживо, но сейчас же старался не думать об этом.
Я погиб бы, конечно, если бы не благодетельное потрясение одного утра. Обыкновенно, говоря о подобных внезапных «прозрениях» и «исцелениях», бывшие развратники и забулдыги любят рассказывать о каком-нибудь особенном происшествии: перевернуло, дескать, всю душу и тому подобное. Со мной ничего такого не было. А просто проснулся на следующее после безобразий утро, — голова трещит, во рту скверно, на душе слякоть, слякоть и какое-то ясное ощущение «утечки» жизни. Иначе не могу выразиться. Словом, событий чрезвычайных никаких, а перевернуло крепко!
С этого утра я сказал себе — стоп!
Через полгода этот перелом сказался тем, что коллеги стали смеяться над моим аскетизмом, а некоторые из профессоров заметно начали выделять меня из числа прочих студентов. Я перешел в разряд «подающих большие надежды». Но я не только подавал их, но и оправдывал. Предварительное сообщение, которое я сделал на заседании невропатологов и психиатров касательно своей работы о гипнозе вызвало, как говорится, целую бурю. В это время я окончательно уклонился в область психиатрии.
Мне долго будут памятны ощущения этой «запойной» работы. Я сгорал в ней, как прежде сгорал в разврате. Нервное вещество мое сгорало, как магний, подобно ему выхватывая из мрака самые глубокие и темные подвалы человеческой личности.
О женщинах в ту пору я просто не думал. Тело мне казалось легким и пустым, лишенным вожделений. Постепенно я стал убеждаться, что недоверие ко мне, как к выскочке, уступает место признанию и уважению. Наконец, будучи на четвертом курсе, я женился на дочери профессора и этим окончательно сделался своим в замкнутой ученой касте.