Безумные затеи Ферапонта Ивановича
Шрифт:
Словом, роды уже кончались. Головка уже прорезывалась и вдруг акушерка, возившаяся около больной, взвизгнула и отшатнулась. У нее было явное намерение выбежать из кабинета.
Бледная рука измученной роженицы протянулась к сумочке, лежавшей на столике рядом с кроватью, и, вытащив оттуда маленький «дамский» браунинг, направила его на акушерку.
— Если вы... крикнете!.. я... застрелю! — сказала Елена, превозмогая боль. — Принимайтесь за ваше дело сейчас же! Ну?!..
Акушерка повиновалась.
— Господи... господи... да что же это? С ума я что ли схожу? Ведь вот она головка-то, вот она — под руками!.. А не вижу, не вижу! — бормотала она в отчаяньи.
— Да перестаньте вы хныкать! — крикнула на нее Елена, откладывая револьвер. — Я же предупреждала вас... Успокойтесь: с ума вы не сошли, а просто — перед вами роды невидимого ребенка!..
— Невидимого?!.. — ахнула акушерка и плюхнулась на табуретку. — Господи, да как же я обмывать-то его буду?!.. А как пуповину перерезать?!.. А дальше-то как?!..
— Бросьте причитать! Вы своего дела не исполняете, — кусая губы сказала Елена..
В Акулине Петровне это обвинение, видимо, затронуло профессиональную гордость. Удесятерив внимание, она приступила к своим прямым обязанностям.
— Ну, кто?.. Кто?.. — крикнула Елена и даже приподнялась на кровати, когда пустота, охваченная окровавленными руками акушерки, издала свой первый писк. — Мальчик? Девочка?
— Да черт его знает! — злобным голосом закричала акушерка, хватая трясущимися руками ножницы, чтобы отрезать пуповину.
Послед и пуповина, прилегающая к последу, были ясно видимы. Ребенок и пуповина, прилегающие к его тельцу, ничем не выделялись из окружающего воздуха.
— Ну, как ты его узнаешь?!.. Ничего не видать! — бормотала акушерка, возясь с невидимым младенцем.
— Да вы наощупь! — крикнула Елена.
— А и правда! — спохватилась акушерка. — А меня совсем, видно, из ума вышибло!
Она немедленно последовала совету Елены.
— С дочерью вас! — поклонившись, поздравила она родильницу.
Елена ахнула и без чувств упала на подушку.
Акулина Петровна не знала, к кому броситься, — к матери или к ребенку.
Весь остаток ночи, все утро и весь день до обеда прошли у них, как в жестокой лихорадке. Невозможно даже приблизительно передать все те затруднения, которые пришлось перенести несчастной Акулине Петровне. Эти затруднения были и при обмывании, и при кормлении, и при пеленании невидимой девочки.
Когда и акушерка, и Елена несколько привыкли к дикому факту, они не переставали смеяться.
Акулина Петровна догадалась, наконец, обозначить голову невидимки чепчиком, ножки — кисейными туфельками, а рот, нос и глаза — небольшими пятнышками из губной помады.
Мало-помалу акушерка в совершенстве усвоила уход за невидимкой. Раздражение ее сменилось крайним расположением. Она гордилась, что она — единственная акушерка в РСФСР, воспринявшая невидимого младенца. Она предлагала даже Елене навовсе остаться у нее.
Елена тоже чувствовала себя неплохо. Она как будто начинала даже забывать несколько свое разочарование и, по-видимому, стала питать робкую надежду, что и девчонка невидимая на что-нибудь пригодится.
Словом, их жизнь можно было назвать почти идиллией.
Но идиллия эта была нарушена самым жестоким и неожиданным образом.
Однажды вечером в квартиру Акулины Петровны явились два агента уголовного розыска и арестовали Елену. На извозчике они доставили ее в уголовный розыск и сразу же, несмотря на позднее время, провели ее наверх, к начальнику.
В дверях кабинета Елена столкнулась с Силантием. Его уводили с допроса.
Каким образом и когда несчастный Силантий снова попал в угрозыск?
Это случилось всего часа за два, за четыре до привода туда Елены и произошло вот при каких обстоятельствах.
Силантий в глубокой задумчивости сидел на своем обычном месте возле моста. Думы у него были довольно мрачные. Вот уже несколько дней, как прекратились подачки неизвестного благодетеля. Девался ли он куда, денег ли у него не сделалось, или что, — Силантий не знал.
Тяжело вздохнув, вытащил он из-за голенища кисет и вынул оттуда последнее даяние неизвестного — миллион «дензнаками».
— «Вот она последняя бумажечка!».
— Силантий, — послышался ему за спиной чей-то шепот, и кто-то дернул его за рубашку.
Силантий выронил «дензнак» и оглянулся. Высунувшись до половины из-под обрыва, стоял перед ним неимоверной запущенности оборванец и глядел на него мутными глазами. Он был в грязной белой кепке с полуоторванным козырьком. Грязные струйки пота катились по его отечному лицу, исчезая в рыжей всклокоченной бороде. Он держался трясущимися руками за край обрыва.
— Силантий!.. — снова отчаянным и укоризненным шепотом произнес оборванец.
— Ферапонт Иванович!.. — вскричал Силантий и рванулся со своего ящика.
— Тише! Тише! Сиди так. Не двигайся. Не оглядывайся, — зашептал Ферапонт Иванович, высовываясь еще больше и приближая голову к Силантию. — Вот так и сиди. Будто и нет меня... Слушан, Силантий, за мной, ведь, гонятся... Убьют меня... Спаси меня, Силантий!..
— Да что делать-то надо, Ферапонт Иванович? — не оборачиваясь, спросил Силантий.
— С собакой за мной гонятся... Надо, чтобы следов моих не было... — прошептал Ферапонт Иванович.