Безутешные
Шрифт:
– Я иногда привожу сюда своих посетителей, – проговорила мисс Коллинз. – Здесь чудесно. Некоторые образчики очень редкие: таких нет больше нигде в Европе.
Она шла медленно, любуясь цветами, а Бродский почтительно отставал на несколько шагов. Еще недавно они в присутствии друг друга испытывали скованность; теперь же от нее не осталось и следа, так что случайный прохожий, заглянувший за ограду, решил бы, что привычную прогулку по солнышку совершает пожилая пара, уже много лет состоящая в супружестве.
– Вам, конечно, – продолжала мисс Коллинз, замедлив шаги у одного из кустов, – сады вроде этого
– Ты не хочешь называть меня Лео?
– Хорошо, Лео. Нет, ты предпочитаешь естественность. Но, видишь ли, некоторые образчики просто не выжили бы без тщательного ухода и присмотра.
Бродский серьезно осмотрел лист, которого касалась мисс Коллинз. Потом спросил:
– Помнишь тот книжный магазин? Каждое воскресное утро после кофе в «Праге» мы его навещали. Куда ни глянь, все вокруг забито пыльными книгами. Помнишь? Тебе там надоедало, и ты раздражалась, но все же каждое утро после кофе в «Праге» мы туда отправлялись.
Несколько секунд мисс Коллинз молчала, затем усмехнулась и медленно побрела дальше.
– Головастик, – проговорила она. Бродский заулыбался.
– Головастик, – повторил он, кивая. – Так оно и было. Если бы мы сейчас туда вернулись, то, может, обнаружили бы его на старом месте, за столом. Головастик… Ты когда-нибудь спрашивала, как его зовут? Он был всегда так любезен с нами. А ведь мы не купили ни одной книги.
– Только однажды он на нас крикнул.
– Крикнул? Я не помню. Головастик всегда был так вежлив. А мы не купили ни одной книги.
– Ну да. Однажды лил дождь, мы вошли – и вели себя крайне осторожно, чтобы не закапать книги; отряхнули у входа пальто, но он, видать, был в дурном настроении и все равно на нас накричал. Не помнишь? Он кричал, что я англичанка. Он вел себя очень грубо, но только в то утро. На следующее воскресенье он как будто все забыл.
– Забавно. У меня это выпало из памяти. Головастик… Мне он вспоминается робким и вежливым. А того, о чем ты рассказываешь, я совершенно не помню.
– Может быть, я ошибаюсь. Наверное, я его с кем-нибудь путаю.
– Скорее всего. Этот Головастик был сама любезность. Он бы никогда себе такого не позволил. Кричать, что ты англичанка? – Бродский потряс головой. – Нет, он всегда был предельно учтив.
Мисс Коллинз снова остановилась, обратив внимание на какое-то растение.
– Тогда таких людей было полно, – произнесла она наконец. – Именно таких. Они бывали вежливы до крайности, сама терпимость. Рассыпались в любезностях, готовы были из кожи вон вылезти ради тебя, но в один прекрасный день, без особых причин – из-за погоды, к примеру, – вдруг взрывались. Потом вновь приходили в норму. Таких было без счета. Возьми хоть Анджея. Он был как раз такой.
– Анджей был сумасшедший. Знаешь, я где-то читал, что он погиб в дорожной аварии. Да, читал в польском журнале, лет пять-шесть назад. Погиб в автомобильной катастрофе.
– Печально. Думаю, нет уже многих из тех, кого мы знали в прежние дни.
– Мне нравился Анджей. В польском журнале было самое краткое сообщение, что он погиб. Авария. Я огорчился. Вспомнил те вечера на старой квартире. Как мы кутались в пледы, пили кофе, примостившись среди груд книг и журналов, и болтали-болтали.
– Я уходила спать, но Анджей не трогался с места. Иногда он оставался до рассвета.
Мисс Коллинз улыбнулась, потом вздохнула:
– Как печально, что он погиб!
– Это был не Головастик, – продолжал Бродский. – Это был смотритель в картинной галерее. Это он на нас накричал. Странный был какой-то: вечно делал вид, будто нас не узнает. Помнишь? Даже после представления «Лафкадио». Официанты, таксисты – все норовили пожать мне руку, но в галерее – ничего подобного. Он глядел на нас с каменным лицом – всегдашнее его выражение. И в конце, когда дела пошли плохо, мы явились в дождливый день, и он на нас накричал. Заявил, будто мы наследили на полу. И не в первый раз, это тянется годами, во время дождя мы разводим грязь – и он сыт этим по горло. Именно он, а вовсе не Головастик, накричал на нас и обвинил тебя в том, что ты англичанка. Головастик всегда был любезен, с начала и до конца. Помню, он пожал мне руку, как раз перед нашим отъездом. Помнишь? Мы пришли к нему в лавку в последний раз, ему это было известно, и он вышел из-за стола и пожал мне руку. Мало кто пожал бы мне руку в те дни, но он пожал. Он был сама любезность, этот Головастик, с начала и до конца.
Мисс Коллинз прикрыла глаза ладонью и всмотрелась в дальний конец сада. Потом снова неспешно двинулась вперед со словами:
– Да, приятно вспомнить прошлое. Но жить в нем нельзя.
– Но ты это помнишь, – сказал Бродский. – Помнишь Головастика, книжную лавку. А гардероб? Упавшую дверцу? Ты все помнишь, так же как и я.
– Кое-что помню. А кое-что, конечно, подзабылось. – В ее голосе появились настороженные ноты. – Были вещи, даже в те времена, которые лучше забыть.
Бродский, по-видимому, был согласен:
– Наверное, ты права. В прошлом было много всего. Я стыжусь, ты знаешь, что я стыжусь – ну и хватит об этом. Довольно о прошлом! Давай лучше решим насчет зверушки.
Мисс Коллинз продолжала идти на несколько шагов впереди Бродского. Затем она остановилась и обернулась:
– Если хочешь, я встречусь с тобой во второй половине дня на кладбище. Но не придавай этому слишком большого значения. Не думай, что я согласна насчет зверушки или насчет чего-нибудь еще. Но я вижу, тебя волнует предстоящий вечер и ты нуждаешься в том, чтобы поговорить с кем-либо о своих тревогах.
– В последние несколько месяцев мне чудились гусеницы, но я не прекращал усилий. Я готовился. И все это пойдет коту под хвост, если ты не вернешься.
– Я согласилась только встретиться с тобой сегодня во второй половине дня. Ненадолго – может быть, на полчаса.
– Но ты поразмыслишь. До нашей встречи. Ты будешь размышлять. О животном и обо всем остальном.
Мисс Коллинз отвернулась и долго изучала еще какой-то кустик. Наконец она сказала:
– Хорошо. Я подумаю.
– Ты ведь знаешь, мне досталось. Было тяжело. Иногда хотелось умереть, чтобы не мучиться, но я упорствовал: на этот раз знал, куда двигаться. Я снова стану дирижером. Ты вернешься. Все будет как прежде, даже лучше. Временами мне было ужасно – гусеницы, да что там долго рассуждать. Детей у нас нет. Так возьмем зверушку.